Хочется сразу, без долгих терзаний, хочется простодушно победить и успокоиться.
Весной на площадке Рок-клуба в приличном зале, где есть сцена и занавес, куда не попадешь.без милицейского или культпросветовского блата, мы выступаем на концерте перед клубными троглодитами, шишки которых отводят нам место в первом нафталинном отделении.празднуется какой-то юбилей, и в первом отделении выступают старые пеньки рок-н-ролла. Отдавая должное желаниям троглодитов на ретроспекцию, я знакомлю их со сценическими примочками пят-надцатилетн^й давности, то есть выбрасываю в зал на потраву троглодитам пиджак, полчаса усердно пою и бегаю по сцене. Троглодиты кровожадно потрошат пиджак, а это значит — я со своим тонзиллитом, а Николай с конотопщицей, мы еще, выходит, конкурентоспособны.
Один по весенним лу-ужам
иду туда, где я еще ну-ужен.
Лужи теребит ветер.
Мой город лучше всех на свете!
После отделения за кулисы набивается рота почитателей, таких же старых пеньков, поздравляют с возрождением из пепла непонятно во что, поздравляют так, что по весенним лужам еле добираюсь туда, где я еще нужен.
— Попс! Крутой кайфовый попе! — пристают целый месяц знакомые троглодиты, от которых я шарахаюсь в ужасе, поскольку лишь на время отложил серьезное гуманитарное дело и боюсь, так сказать, испортить.себе реноме, а Коля Мейнерт, серьезный критик из Таллинна, оказавшийся на концерте, пишет:
«Наш ветеран похож на человека, уснувшего у пылающего огня и проснувшегося у потухшего костра. И вот теперь он тщетно дует на угли, пытаясь возродить былое пламя. Грустно, но трогательно».
Наверное, так выглядело со стороны. Но ведь я дул на угли для того, чтобы согреться, а не для того, чтобы приготовить завтрак. Этими завтраками я уже сыт по горло. И вот теперь, возле котла, согреваясь не каким-то метафорическим теплом, а просто жаром, исходящим от пылающих углей, я не могу вспомнить правды мотивов, да и не хочу ее.
И тем более я не хотел ее в прошлом году. Без правды было проще выслушивать про «крутой кайфовый попс» и еще несколько раз вылезти на сцену неизвестно зачем…
Снега нет совсем, но и зелени пока нет. И хотя солнце почти по-летнему оккупировало дни, небо еще холодно, а город кажется сиротским, неприбранным с грязными сырыми газонами и мусором в каналах — этих удивительных сточных канавах, оправленных в классический гранит.
Неуютно и в пригороде Шушары, в котором под афишу чин чинарем мы концертируем за символические, зато легальные рубли вместе с экстравагантно-веселой группой «Аукцыон». Эти ребята работают в «новой волне» остроумно и с жениховским напором, который и сублимирует в декадентский спектакль.
Танец с условными саблями, исполненный в Рок-клубе месяц назад, дает право «Городу», так мы теперь называемся, играть второе отделение. Мы играем вдруг настолько собранно, что нас теперь уже (правда, не без происков со стороны приятелей-начальников в современном узаконенном временем рок-жанре, отведших нам с Николаем место в величественной гробнице романтического начала, в какой-то пирамиде, в неприступности мертвого величия) приглашают, нам позволяют принять участие в очередном фестивале рок-музыки.
И, раскрутив колесо опять, я думаю: «Да, мы утерли нос женихам и показали настоящий „драйв“. А мертвая легенда, как подкачанная шина, обрела упругость, и колесо завертелось. Но тогда у нас было по одной мысли, а вместе, как сжатые пальцы, мы становились кулаком. Теперь только у меня пятьдесят мыслей, и все о разном. И у Николая сто пятьдесят. Да сколько еще у наших виртуозов! И мы как открытая ладонь…»
Я шурую в топке котла длинной кривой кочергой и вспоминаю о том, как опять все сочинил, и отпечатал тексты в трех экземплярах, и в добродушном учреждении народного творчества заверили их печатью, поскольку в моих текстах не было крамолы. Смотря что принимать за крамолу. Ее не было и тогда в нынешнем понимании, как нет ее теперь в понимании прошлом. Главное! У меня не хватает молодости для диктаторства, и я не могу потребовать от виртуоза Сереги, чтобы он сжал свою виртуозность, а не размочаливал по всем тактам так, будто выговаривается на гитаре последний раз в жизни. Я не могу объяснить Кириллу, что все верят в его вкусный и быстрый пианизм, и не стоит ему сстязаться с Серегой, выплескивая вместе с водой из ванной младенца моей певческой мысли. А Николаю я уж и подавно не говорю, а надо бы сказать:
— Коля, хорош! Ты, я знаю, отличный и тонкий аранжировщик, а я стихийный недоносок. Но всякое сценическое действие имеет смысл, только если оно обречено на успех. Нас же спасет только энергия, а во мне ее хватит, пожалуй, на разок-другой…
У меня нет права ломать им кайф, и я не говорю ничего. А город тем временем почти повеселел зеленью и похорошел. Май!
Я нарочно сочиняю бредовую композицию а-ля «Я памятник воздвиг», в которой пространно утверждаю, что вот все теперешнее — чуниь собачья, а я да Николай, мы еще дадим всем про это самое. Композиция называется «Мужчина — это рок».
Намереваясь подтвердить делом объявленные претензии на мужчинство и желая как-то подпитать серьезное гуманитарное дело, я отправляюсь за неделю до фестиваля в дачный поселок Дивинское с топором и пилой. Володя Мартынов, старинный приятель времен бандитских налетов на «Муху» и химфак, а теперь округлившийся и лысеющий ма-кетист, нечаянно получил заманчивое предложение. Заманчивое предложение — это сруб в двенадцать несчастных венцов, это стропила, это ломовая работа и быстрые деньги. «Что ж, мужчина — это рок», — соглашаюсь я на его предложение поучаствовать в плотницкой затее. А если рок — это я, то и плевать на злое майское комарье и мошку, от которой на ночь приходится заматываться в тряпье, но даже сквозь тряпье до утра поют под ухом кровососущие гады; а если рок — это я, то и плевать, что бревна мокры и тяжелы — офигеть можно, и может развязаться пупок, но видать, его хорошенько когда-то завязали, и мы эти офигенные бревна раскатываем, рубим пазы и замки целую неделю, поскольку рок там или нет, но у Мартынова семья, и сыну нужен мопед, а у меня серьезное гуманитарное дело, и если бы раньше знать, насколько оно серьезно, то, может, и хватило бы ума подыскать себе дело посчастливей и повеселей. А повеселей — сочинять песенки и дрыгать ножками на сцене, хотя это веселье и обошлось много кому боком, и, махая топором перед фестивалем, я прихожу к временному выводу: «Ведь нет, брат, такого дела в нашей пролетающей жизни, которое не потребовало бы хоть малости пота и мозолей до крови…» Тут поспевает и настоящая кровь. Мы заканчиваем нижний венец, и на скобах пытаемся приподнять семиметровое сырое офигенное бревно и посадить на замки. Всесильный рывок — и, имитируя физику для средней школы, Володя отлетает и сторону, падает на топор, разрубает запястье, бежит к палатке, я бегу за ним, ищу бинт, пугаясь, глядя, как сочится кровь из зажатой раны… Рана не так страшна, как показалось со страху, но все равно надо ехать в город и накладывать швы. Все одно, я собираюсь ехать в город, чтобы после топорнно-комариной недели правомочно заявить с фестивальной сцены все, что думаю о мужчинах…
Да, есть товарищи-начальники, не желающие видеть в нас с Николаем ничего, кроме мумий. В том десятилетии они подходили на цыпочках, и мы их знаем, как солдат томление, и теперь им не в кайф, если мумии оживут и, не дай бог, выскажутся с фараонской бесцеремонностью.
— Почетное право открывать фестиваль мы предоставляем «Городу», — объявляют на собрании артистов перед боем.
«Ага. — думаю я, — открывающий всегда в пролете. На нас станут электродерьмо отстраивать. Открывающие всегда проваливались на их фестивалях».
— «Модель» и «Алиса» в первый день после «Города», а во второй день с утра… так-так… и вечером «Аквариум»,.. а потом…
— А жюри? — спрашивают артисты.
— Такие-то и такие-то, — отвечают начальники рок-н-ролла.
— Это же враги первостатейные! — не нравится артистам.
— Еще мы проведем в жюри таких людей, которые станут отстаивать наши принципы и наши идеи.
«Конечно, идеи! — злюсь я. — Всегда находятся идеи и те, кто желает их отстаивать. Ведь безболезненно и выгодно, не умея ничего, иметь идеи и намерение их защитить».
Я думаю и о том, как умеют они сплотиться вокруг любой малости, дающей возможность, не умея ничего, иметь все.
А теперь говорят о билетах, и это тасовка номер один.
Рок— начальники решают:
— Билеты получают группы по анкетам и те, кто заплатил взносы. А участники получают по два комплекта.
Начинается ругань. Делят билеты. И это не смешно.
— Участникам давали по пять! — кричат артисты.
— А теперь по два, — отвечают начальники. — В Клубе стало больше народу.
Ругань продолжается. И все делят билеты. Это не смешно, потому что артист готовится к любительскому фестивалю год, тратит жизнь и деньги и не получает за работу ничего. За его работу получает ДК, продавая тысячи билетов; много кто получает, но меньше всего артист. Будет неправдой сказать, что артист не получает ничего. Фестиваль — это пять концертов, а если тебе, как участнику, дают пять комплектов, то в сумме выходит двадцать пять билетов, которые перекупщики оторвут с руками, ногами и головой до червонца за билет, то есть, сокращая билетные льготы для выступающих, сокращают их возможную зарплату.
