Ознакомительная версия.
— А ну-ка, — сказал он и нажал вызов Настиного телефона. Через секунду из-под желто-зеленого кленового листа раздались едва слышные звуки популярной песни Вики Дайнеки «Девочка, которая хотела счастья».
— Ура! Ура! — восклицала Настя и беспрестанно подпрыгивала, подбрасывая в ладонях розовый овально-девчачий аппарат. На радостях пошли к метро и там в торговом центре зашли в «Шоколадницу». Настя не выпускала свое гламурненькое обретение из рук и пестовала его, как младенца.
— Я все теряю, — сообщила она Алексею и Кире измазанными шоколадом губами с неким даже вызовом, а Антон подтвердил это вздохом деланой горечи. Его напускная суровость давно миновала, и он осторожно любезничал с Кирой.
Если другие родители гордятся своими детьми за их необыкновенные таланты в искусствах или их спортивными достижениями, то Антон, похоже, был доволен и тем, что у него такая рассеянная дочка. Ее бесконечные потери оба они воспринимали как признак яркой семейной индивидуальности, хотя сам Антон ничего никогда не терял, а, напротив, обладал каким-то сверхъестественным даром находить любую пропажу.
* * *
Специализированная «биологическая» школа за № 57, куда Алексей перевелся после восьмого класса, находилась на Волхонке, и ради удобства всю неделю он оставался ночевать у бабушки на Остоженке, а дома проводил только выходные. На Остоженке бабушка имела комнату в коммунальной квартире, которую получила после возвращения из эвакуации в 46-м году. Дом, где поселилась бабушка, был знаменит тем, что до Октябрьской революции в нем располагался популярный трактир «Голубятня», а в самом ее начале прямо перед ним во время ноябрьских боев с юнкерами был убит командир рабочих отрядов Замоскворечья Петр Добрынин.
В комнате у бабушки была прописана родная тетка Алексея, и когда некая девелоперская компания добилась в Москомимуществе решения о признании дома аварийным, то новая квартира в Южном Бутове досталась именно ей, хотя в подобной подачке от города она совсем не нуждалась, потому что уже с 1996 года жила припеваючи в соседнем переулке.
Тетка Алексея, Наталья Владимировна, младшая сестра Татьяны Владимировны, рано вышла замуж, и очень удачно. Супруг ее происходил из того же самого авиационного института, который и она закончила когда-то неизвестно зачем, с началом эры свободного предпринимательства принял участие в печально известном движении центров научно-технического творчества молодежи и рано прилепился к группе компаний «Менатеп», где сделал кое-какую карьеру.
Сестры не то чтобы не любили друг друга, а просто являли собой два решительно расходящихся типа жизни, причем расхождение это обозначилось еще в советское время. Разница в возрасте между ними составляла десять лет, но отнюдь не она отвечала здесь за распределение мировоззренческой светотени. Наталья считала свою старшую сестру простоватой неудачницей, мужа ее — отца Алексея — простофилей, и, в общем, с той точки, с которой обозревала жизнь, была в чем-то и права. Рано овдовевшая, Татьяна Владимировна в какой-то момент своей жизни безропотно, смиренно, как и было ей предначертано внутренним ее складом, исподволь пошла «в народ», другими словами, решилась прожить остаток жизни так, как если бы страна все еще пребывала в сонной эпохе Леонида Ильича. И когда Евдокия Ивановна, Алексеева остоженская бабушка, захворала, не Наталья Владимировна, а именно мать Алексея взяла ее к себе, в их совсем небольшую двухкомнатную квартиру, и это произошло столь естественно, что даже не обсуждалось.
Хоть как-то примиряло младшую сестру со старшей наличие у последней Алексея, и, видимо, Наталья искренне не могла взять в толк, как у такой непрактичной, несовременной матери вдруг оказался сын ученый, да еще настолько дельный и способный, что получил приглашение работать в европейском университете.
Если Татьяна Владимировна обладала спокойной, весьма приятной, но совершенно невызывающей внешностью, то младшая сестра до сих пор была привлекательна какой-то нечистой, развратной красотой; в то же время, следуя стремительно набиравшему силу поветрию, стала ханжески набожной, и Алексей недоумевал, как все это в ней уживалось.
Счастливый супруг ее, равно удачливый и в семейной жизни и на банковском поприще, Евгений Петрович одобрял остатки развратной прелести, но к набожности относился если не с прямым осуждением, то по меньшей мере снисходительно. Сам он верил в демократию самого первого, чистого розлива, искренне полагал, что Гайдар спас страну от голода, ненавидел коммунистов, хотя сам во время оно состоял в партии без малого пятнадцать лет, утверждал, что зажил по-настоящему только после 91-го года, черно-белых фотографий не хранил, да и вообще искать каких-либо следов старой жизни в этом доме, обставленном и оснащенном в духе текущего времени, было совершенно пустым делом. Увлечений в строгом смысле слова у супругов не было, если не применять это легкомысленное слово к православным симпатиям Натальи Владимировны: едва представлялась к тому возможность, они методично объезжали Европу, и делали эти вояжи не без задней мысли найти где-нибудь там уголок по сердцу, дабы провести в нем остаток своих дней. Две вещи пока еще связывали их с родиной: работа Евгения Петровича да сын Андрюша.
Андрюша достиг призывного возраста как раз в тот страшный год, когда занялась первая война в Чечне, и Алексей хорошо помнил, какими правдами и неправдами родители избавляли сына от военной службы. Андрюша окончил Плехановский институт, а ныне трудился арт-директором ночного клуба.
Мировоззренческие, бытовые и социальные отношения между матерью и теткой не были секретом для Алексея, и потому визит к ней Алексей оттягивал как только мог, но Татьяна Владимировна начала терять терпение, и в конце концов он решил исполнить эту повинность.
* * *
Еще длился дачный сезон, и в воскресенье старая Москва была безлюдна как нельзя кстати. И в этом безлюдье проступало робкое, усталое целомудрие. Словно улицы и переулки, отмахнувшись на время от притворного дурмана машин и людских потоков, тихо ликовали, что могут хоть недолго побыть самими собой, и дома как-то многозначительно переглядывались окнами, поигрывая заходящим солнцем как неким секретом, известным только им.
Не без удовольствия, но и не без грусти Алексей шагал по Остоженке. Чтобы попасть к тетке Наталье Владимировне, не миновать было того места, где еще недавно стоял дорогой его сердцу дом. И он не миновал его, и даже постоял несколько минут перед серым забором, за которым вот-вот должны были начать рыть котлован, осмотрел фасад дома напротив и нашел там некие знакомые ему окна, отличительным признаком которых служили заросли гераней, льнувших к запыленным окнам. К изумлению его, окна были те же самые, со старыми рамами, и герань дремала в полумраке комнаты, и серая занавеска, словно застыв на пару десятков лет, элегантно прикрывала треть окна, точно люди, жившие за ней, навсегда посвятили себя искусствоведению. Это открытие приободрило Алексея, ему стало радостно от сознания, что в известном ему мире есть вещи, которые могут еще позволить себе роскошь подсмеяться над временем, пусть и в окружении стеклопакетов.
Ласковость и приветливость хозяев были сродни родственной внимательности Алексея, и, кажется, все это прекрасно понимали, а играть было надо.
Тетка Наталья Владимировна предложила изысканный в своей простоте итальянский ужин и трижды прерывала беседу сожалением о том, что не смогла раздобыть горгондзоллу и приходится удовлетвориться рокфором.
— О, — заметил Алексей на столе бутылку итальянского вина, — Nero D’Avolo.
— Ах, я влюблена в этот виноград и в это вино в частности. На нем можно и жениться, и выйти за него замуж, — томно проворковала Наталья Владимировна.
— Но-но, невеста, — шутливо погрозил ей пальцем Евгений Петрович и обратился к Алексею: — Что ж ты, как? Как в наших палестинах?
— Ну, я еще как следует тут не огляделся, — осторожно ответил тот, — но с лихими девяностыми принципиальной разницы не вижу.
— Почему? — живо откликнулся Евгений Петрович. — А ну-ка, а ну-ка! Ты уезжал из одной страны, а приехал совсем в другую. И это отрицать?
— Да в ту же самую, — буркнул Алексей.
— Да почему? — не отставал Евгений Петрович.
— Ну, почему-почему? — неохотно ответил Алексей. — Потому что люди науки, вроде меня, по-прежнему могут реализовать себя только за границей. По тому что пенсионеры по-прежнему ограничены в своих правах своими ограниченными пенсиями, какие уж тут права человека-то? Черта оседлости какая-то экономическая. И мы в состоянии этого смертного греха уже шестнадцать лет живем. Молодые, сильные ограбили, по сути, своих стариков, а ведь то, чем они так охотно пользуются, не ими создано, а этими самыми стариками. Да, стало опрятней, богаче, но ведь это фасады одни столичные, а никакого социального сотрудничества как не было, так и нет.
Ознакомительная версия.
