Или взять мою противоположность — парикмахера. Он занят поверхностным украшательством, пустым несолидным делом. А я обеспечиваю необходимый фундамент для ходьбы по земле. Отсюда отличие парикмахера — болтливого, легкомысленного Фигаро — от сапожника, которого и фольклор, и литература изображают спокойным, с чувством собственного достоинства, доброжелательным философом. Не представляю себя ни на какой другой физической работе: монотонная обработка земли в поле свела бы меня с ума. Не понимаю, почему другие мне не завидуют. Но, по-видимому, Моше, Даша и другие маньяки чувствуют то же самое, что и я.
О Боже, остаться бы мне тем, что я есть! Я был довольно требовательным к себе типом, а здесь я нашел удовлетворение и душевный покой, по крайней! мере, столько удовлетворения и покоя, сколько я способен испытывать. Я требовал многого, а удовлетворился малым, потому что это малое пришло правильным путем. Я люблю эти горы, люблю свою дневную и ночную работу; ко мне хорошо относятся, и я хорошо отношусь к людям. Иногда, валяясь на солнце, я повторяю про себя слова из Песни Песней: «И его любовь, как знамя, развевалась надо мной».
Боже, пусть со мной будет то, что есть. Ты дважды изгнал нас из Страны, изгнал нас из Испании, превратил в народ вечных бродяг. И как мы ни стараемся замаскироваться, они чувствуют нас на расстоянии и выставляют на посмешище в наготе нашей плоти. Сейчас, когда колесо истории сделало полный поворот назад и на каждой его спице — засохшая кровь, останови его, останови, наконец!
Я, кажется, впадаю в истерику. Я думал, нет большого эгоизма в том, что я приехал сюда, на пустынные холмы Галилеи, чтобы работать сапожником. Но если послушать Шимона, это чистый эгоизм и бегство от ответственности.
Хоть бы вернулась Дина, я бы поговорил с ней.
Завтра наш струнный квартет даст свой первый концерт.
Из дневника Джозефа, члена киббуца Башня Эзры.
Воскресенье, …ноября 1938.
На прошлой неделе наше население почти удвоилось. В Башне Эзры сейчас 77 душ: 41 — старых поселенцев (в том числе 5 детей) и 11 новых, которые станут членами киббуца; кроме того, имеется 25 девушек и ребят, которые приехали на шесть месяцев для профессионального обучения.
Всю неделю был сплошной бедлам. Наш покой и налаженный быт нарушены, распались на мелкие куски. Во вторник прибыли новенькие. До их приезда знали мы о них только то, что они из разных стран: из Германии, Польши, Румынии, а один даже из Египта. За ними должны были последовать другие, и в течение года или двух наше население увеличится до нормы в 200 взрослых работников. О новеньких мы также знали, что они совсем недавно прибыли в страну и были беженцами, — в отличие от нас, кто, если не считать Дины и Шимона, приехали до разгара преследований в Европе, более или менее по свободному выбору. Еще мы знали, что эти семеро мужчин и четыре девушки не женаты. И наши одиночки обоего пола ожидали их прибытия с плохо скрытым нетерпением, особенно Габи, наша рыжеволосая Мессалина из Вены, которая, оставив год назад Макса для Менделя, успела уже бросить и того. Мендель, впрочем, по этому поводу не страдал, деля свои увлечения между трактором и струнным квартетом.
Мы поставили три сохранившиеся с прежних времен палатки, повесили на воротах плакат «Добро пожаловать» и приготовились к встрече. Они прибыли из Тель-Авива на грузовике во время обеденного перерыва, и все мы, кроме работавших в поле, выстроились у ворот приветствовать новоприбывших, с которыми нам, может быть, придется жить вместе до конца дней.
Одиннадцать будущих поселенцев стояли у бортов грузовика и были похожи на погорельцев или спасшихся после землетрясения: в кузове громоздились матрацы, кастрюли, часы с кукушкой, старое бабушкино кресло, велосипед, даже клетка для птиц, — все это в полном беспорядке. Приехавшие громко пели «Эль йивне ха-Галиль». Это несколько улучшило впечатление, и все же когда грузовик въехал в ворота, мы глядели на них молча и тупо, как деревенские мужики на городских гостей. В какой-то момент я увидел нас со стороны — толпу тяжеловесных, медлительных мужчин и молчаливых женщин, — какими мы стали за этот первый тяжелый год. Но тут же мы побежали за грузовиком, провожая его к площади, крича и размахивая руками.
Грузовик остановился перед башней, новоприбывшие соскочили на землю и запели гимн, выстроившись как по команде «смирно». Мы присоединились. Сами мы гимн давно не пели, и все получилось очень торжественно. Посреди песни одна из новых девушек, толстая, с круглым и мягким лицом, расплакалась и продолжала петь, а слезы лились из ее глаз:
Еще не умерла наша надежда, древняя надежда
Вернуться на нашу землю, древнюю землю,
Вернуться в наш город, в город Давида…
Мне бросилось в глаза лицо египтянина — очень смуглого, с голубоватыми белками и гибким телом негритянского танцора. Он стоял в полной неподвижности (состояние, на которое почти никто из евреев не способен), даже зрачки его остановились, вперившись в верхушку башни. Третий, кого я отметил, был худым и неуклюжим молодым человеком, типичным доктором философии (специальность: неокантианство). Пытаясь стоять смирно, он слишком переусердствовал и выглядел так, будто все кости его развинтились от напряжения, и он все пытался подогнать их на место слабыми, почти незаметными движениями. Я поклялся себе, что не невзлюблю его, и нарушил клятву к концу первого куплета. Между тем Габи при виде египтянина растаяла (кажется, она способна испытывать оргазм от одного только созерцания), в то время как худое птичье личико Сарры приняло чопорное и негодующее выражение, как всегда при виде мужчины, действующего на ее голодную плоть. Продолжая петь, я подумал, что, хотя девять из десяти мужчин безусловно предпочтут Габи, психологически ситуация такова, что египтянин, возможно, заинтересуется Саррой. Затем я взглянул на Моше, поющего против меня во весь голос, в то время как его опытный глаз оценщика скользит по сваленным в кучу на грузовике вещам, которые с завтрашнего дня станут собственностью киббуца и обогатят его запасы.
Исполнив гимн, мы все устремились в столовую, и процесс знакомства начался. Макс тут же взял под свое крыло толстую девушку, как бы принюхиваясь к ней и что-то втолковывая (вероятно, о необходимости развивать арабские профсоюзы). Она слушала его с восхищением в добрых коровьих глазах, явно не понимая ни слова. Эллен, время от времени искоса взглядывая на меня, была занята серьезным разговором с доктором философии. Дина, как всегда при встрече с новоприбывшими из Европы, была безучастна. Она сидела с краю скамьи, вяло уставившись в тарелку. С тех пор, как она вернулась из больницы, голубоватые тени под глазами углубились, и она стала еще красивей.
Мы старались вовсю, и все же пройдет немало времени, пока новенькие почувствуют себя действительно дома и мы их окончательно примем как своих. И даже тогда между ними и нами останется едва заметная, неуловимая разница, которая будет сказываться в наших отношениях. У них не будет тех воспоминаний о ранних днях, которые навсегда останутся при нас, они не поймут многих наших шуток. Для них мы всегда будем старожилами, аристократами с Мейфлоур, да и мы сами в глубине души будем чувствовать то же самое. Что ни говори, — разве мы не возродили это место? А когда приедет следующая группа, она будет смотреть на обе предыдущие с одинаковым восхищением и почтением, не в состоянии уловить между ними разницу. Так последний пришедший в приемную врача и не знакомый с установленной до него иерархией, причисляет всех к одной категории «тех, кто был здесь до него».
Это патрицианское высокомерие до некоторой степени останется у нас навсегда, и в свое время мы, первые 37 человек, превратимся, как это было в Дгании, Хефци-Бе, Кфар-Гилади, в живописных стариков с трубками, подагрой и бородами, как у пророков — уважаемыми, легендарными и довольно утомительными… Конечно, те из нас, кто уцелеет.
Позже
Прибытие группы молодежи было менее вдохновляющим, правду сказать, даже довольно тягостным. Я не первый раз испытываю страх перед нашим молодым поколением. Эти 25 юношей и девушек довольно типичные сабры — все родились и выросли в стране, всем им от 16 до 19 лет. Большинство из них — сыновья и дочери поселенцев из Петах-Тиквы, Рош-Пина, Метулы и других поселений старого типа, созданных до киббуцов. Остальные приехали из города. Школа и молодежное движение свели их вместе. Они проведут 6 месяцев у нас и примерно через год поселятся на земле, обещанной им Национальным фондом, в восточной части долины Изреэль. Всего их 150 человек, на время профессионального обучения они разбились на более мелкие группы.
Все это прекрасно. То, что многие из молодых уроженцев страны стремятся жить коммунами, это хороший признак. Выбор для них облегчается нашей пропагандой в школах, где все учителя принадлежат к партиям Мапай или Мапам. Профсоюз учителей зорко следит за тем, чтобы ни один правый еретик не затесался в стадо, с чем я вполне согласен: всякое образование основано на пропаганде того или иного образа жизни, почему же нам не пропагандировать то, во что мы верим? И все же существует разница между нами, приехавшими из-за границы, чтобы найти пути для новых форм общественного и национального существования, и ими, кто вливаются в готовую форму под руководством старших. Для нас наш выбор был свидетельством революционного неприятия прошлого, для них это акт конформизма. Но не это важно. Когда эксперимент выкристаллизовывается в организационную форму, это только доказывает, что он удался. Нам не нужны романтика и постоянные треволнения. Мы хотим, чтобы народ стал жить естественной жизнью. И если молодое поколение хочет подражать нам, надо только радоваться.
