Промотав за окном игрушечные коробочки домиков, Маргин автомобиль неожиданно бодро влетел в зеленый пролесок.
И вдруг слева, прямо перед машиной выпрыгнул на шоссе кто-то большой и коричневый — Елена не успела даже понять, что происходит, как в дурном сне, — а Марга уже в абсолютном коматозе затормозила, выронив сигарету на штанину, и истошно заорала, — а грациозная молодая замшевая косуля, спешившая в свой зеленый супермаркет через дорогу, умиленно поглядев на них глянцевыми глазами, проскакала дальше, подбирая в прыжке копытца, как в замедленной съемке, складываясь на лету вдвое. А Елена подумала, что если бы еще и этого великолепного зверя сбили — она бы этого уже не выдержала.
Супермаркет, место благоговейного паломничества добрых домохозяек, возлежал в середине соседней глухомани, походил на ангар для летающих тарелок, и размером был таким, как будто только что сожрал три добрых футбольных поля.
— Ну, говори теперь: что ты хочешь есть! — требовала Марга, водя ее по бесконечным продуктовым рядам.
В Москве, в самом богатом гастрономе района, самым дефицитным товаром считались вонючие гнилые говяжьи кости, со случайно задержавшимися на них ошметками черной, с зеленцой, разлагающейся коровьей плоти: кости вывозились в специальной железной высоченной клетке-контейнере на кривых, все время запинающихся колесиках, и отчаянно стучали по прутьям; запряжена в эту страшную колесницу была мужеобразная тетка с свирепым лицом в черно-кровавом (белом) фартуке. По гастроному быстро пробегал боевой клич: «Кости выбросили!» И на них набрасывалась голодной сварой уже пару часов поджидавшая очередь из как минимум двухсот страждущих — и не всем, далеко не всем, доставалось этого вонючего счастья.
— Ну? Что ты хотела бы сегодня на обед? — ласково допытывалась Марга.
Ася Тублина, ее московская соседка-ровесница, дочка военного, с пяти часов утра, до школы, стояла у закрытого магазина в очереди вместе со всей семьей, чтобы им досталось тройная порция молока, потому что из-за крайнего дефицита продавали уже давно только по поллитра в руки, — и Елена с Анастасией Савельевной всегда над такой бессонной прожорливостью смеялись.
— Пожалуйста, не стесняйся! Ну? — пыталась подбодрить ее Марга. — Хорошо, пойдем вперед, ты все посмотришь — и просто скажешь мне, что положить в тележку!
И тут Елена отважилась и назвала самое невероятное, самое любимое, самое волшебное, чего уж точно, на ее взгляд, быть не могло ни в одном магазине мира, тем более в марте:
— Грибы.
— Gut! — буднично сказала Марга, — но это ведь не всё. Ты должна что-то есть и завтра, и послезавтра. Что еще?
— Грибы! — уверенно повторила Елена, почувствовав сразу в носу неповторимый запах сказочных боровиков, по которые бегали с Анастасией Савельевной поздним летом: а когда найдешь первый, нужно было сразу кротко садиться на корточки, и, разбирая мох, аккуратно искать рядом второй, а потом, с визгом, здесь же — третий, и четвертый, и пятый.
От мясных рядов справа по борту, и от всей этой квадратуры километража жрачки тошнить начало не меньше, чем накануне от дискотеки. Измучившись от напряженного Маргиного допроса, Елена попросила извинения, и сказала, что выйдет на воздух.
На обратной дороге косулю не встретили. Зато заехали на минуту в гости к Маргиному другу — врачу, пегому, с перекопанным лицом, коротконогому господину. «Только не говори ему, ладно?» — задышала на нее Марга перед входом в марганцовочного цвета трехэтажный докторский особняк, выразительно похлопывая себя по карману — как будто туда же, вслед за пачкой сигарет, она в состоянии была припрятать и свое амбре.
— Аллергия на холод, — поставил немедленно же диагноз доктор, опуская обратно парчину джинсов, и строго посмотрев при этом, почему-то, на Маргу.
— Да вы шутите? В Москве сейчас — минус пять. Здесь у вас жара, — перебила его Елена.
— Цыпки на руках бывают?
— О, этого хоть отбавляй! Каждую весну. Мне уже говорили об этой аллергии. Но так это же — там, в России, в холоде! — возразила Елена, с подозрением разглядывая начинавшие зудеть тыльные стороны ладоней и запястья.
— Ну, вот это то же самое. Холод к этому имеет только прикладное отношение. Спусковой крючок. Нервное. Чисто нервное. Смена климата. Обстановки. Реакция на окружающую среду. Весна. Стресс. Забудьте. И не волнуйтесь.
— Я же тебе говорила. Авитаминоз, — тут же подставила опять свой диагноз Марга, едва выйдя за дверь, и моментально всласть задымив.
На обед приехал Францл, — усатый, кудрявый, черноволосый, улыбчивый, но молчаливый, — муж Марги, которого Елена не видела со дня своего приезда — с того самого момента, когда он, весь в машинном масле, притаранил Маргу домой из аэропорта в смешном зеленом автомобильчике с длинным открытым багажником сзади и маленьким подъемным краном на нем.
— Это ему коллеги с работы машину подвезли — узнав, что наш автомобиль по дороге сломался, — довольно объяснила Катарина. — У него — своя фирма по трубам. Работает целыми днями!
«Сантехник, что ли?» — весело подумала Елена. И заключила, что в Германии, сантехникам, очевидно, живется неплохо.
Теперь Францл был дома почему-то в костюме и в галстуке, топорщил черные усы, сидел в гостиной на краешке дивана, в какой-то принужденно прямой позе, держал перед собой «Зюддойче цайтунг», и не говорил Елене ни слова, как будто это не она, а он — иностранец, и только благопристойно покашливал.
Катарина мельтешила на пахшей горячим хлебом кухне, все время клеймила пальцы о противень в духовке, айкала, бесконечно надевала и снимала ватные варежки (страшно похожие по стилю на ее же тапочки, которые она подарила временно Елене).
— И это — вы называете «грибами»? — со смехом ткнула пальцем Елена в скукоженные белесые наструганные шампиньоны, негусто валявшиеся в томатной подливке в начинке вегетарианской пиццы. В некоторой панике Елена пыталась сообразить, как бы объяснить, что имела-то она в виду керосиновый привкус Глафириных лисичек, подосиновых и белых.
Катарина, слегка обидевшись, предложила подложить еще шампиньонов, раз этих мало — потому что Марга купила еще пять пакетов, таких же (они теперь коротали век в вечной мерзлоте рядом с кубиками для коктейля).
— Нет-нет-нет, ни в коем случае! — как можно любезнее улыбнулась Елена, и снисходительно подумала, что даже заграничному волшебству есть предел.
Во Франкфуртском эмигрантском издательстве, куда она, спохватившись, принялась названивать в субботу, выудив благоговейно из кармана магический сложенный ввосьмеро номер, криво накаляканный Темплеровым на обрывке странички, никто к телефону не подошел.
Объяснить Катарине, почему она собирается бросить ее и уехать на несколько дней во Франкфурт, оказалось невозможно.
— За книгами.
— Ну так дай мне список всех книг, которые тебе хотелось бы прочитать — я проверю, нет ли их в мюнхенских магазинах! — нервно подвздрагивая сжатыми губами и взлетая всеми своими птичками на лбу, просила Катарина.
Пришлось объяснять всю российскую кутерьму. Которую Катарина, кажется, не очень-то поняла, и в которую, кажется, не слишком-то и поверила, как в истории про покушение на Санта Клауса; и положительно решила, что от нее спешат отделаться.
— А кстати, можно мне посмотреть твои книги, там, в гостиной, и взять чего-нибудь почитать на ночь? — вспомнила Елена.
— А у нас книг нету. Где? — испуганно переспросила Катарина (одной рукой мягко отваживая Бэнни, на взгляд которого пицца была явно вполне сносной — он уже встал на задние лапы, втягивал носом, и мерно, на цыпочках, облокачиваясь передними на кухонный столик, перетанцовывал к цели, отчего сзади был похож на балерину, которую зачем-то укутали в слишком толстую рыжую шубу и башлык). А потом прыснула: — А-а-а, там! Да это ж видеокассеты, а не книги! Ну, то есть, если ты очень-очень хочешь что-нибудь почитать — то — есть, пара книг. Вон там, в туалете возле маминой спальни в корзинке лежат. Но только это — комиксы, картинки: Францл очень любит иногда! — и потом, чуть понизив голос, чтобы Францл в гостиной не услышал, доверительно сообщила: — Францл, кстати, не мой родной отец — а приемный. Они с мамой уже после моего рождения поженились. Но для меня он — как родной.
После обеда — чинного, священно-молчаливого, во время которого все смотрели на Елену с благоговейными розовыми улыбками, подкладывали, пододвигали, подсыпали, дотягиваясь до ее тарелки через овальный розовато-палевый полированный стол (казавшийся — из-за криво нарезанной и уже дольками подъеденной гулливерcкой пиццы в центре на круглой доске — нездорово растянутым, деформированным, растекшимся циферблатом часов — где Марга сидела пополудни; Катарина — на очень выпуклых трех часах; Францл, прижимаясь к Марге — ютился на пол-одиннадцатого; а сама Елена занимала уверенную позицию файф-о-клок, и все никак не могла дождаться, когда же хоть чья-нибудь секундная вилка пробьет, наконец, время вставать из-за стола) — Катарина позвала Елену в гости к своему дружку Мартину.
