Все было нереально. «В чем дело? — спрашиваю парня. — Откуда ты? Почему?». Вместо ответа он хватает столик, на котором лежат формы учета, журналы, чернильница с прикованной ручкой, и все это швыряет в меня. Пригнуться я успел. Столик разлетелся об стену над моей головой, а мужик — в атаку. Краем глаза схватываю: тюремные наколки, сильные мышцы, длинные руки. Он моложе меня и выше ростом. Я ныряю ему под руки, прижимаюсь лицом к его груди, хватаю за шею и большими пальцами обеих рук пережимаю обе сонные артерии. Слава Богу, чувствую пульс: удачно прижал сосуды к позвонкам. Мой противник теряет сознание, но почему-то стоит на ногах. Он пытается сбросить меня. Дернется направо — и я лечу направо (это мои ноги и туловище летят, а руки на его шее — мертвой хваткой). Дернется налево — лечу туда. Только здесь выступы каменные, что огораживают купальные кабинки, я с размаха ударяюсь об эти выступы, но пальцы не разжимаю из последних сил. Наконец он падает. Теперь я лежу на нем и по-прежнему давлю его сонные артерии. Однако же сколько времени прошло? Более четырех минут держать эти сосуды нельзя — мой противник умрет. Не могу же я убить человека. А бросить его шею тоже страшно: он меня убьет не задумываясь. Пока я соображаю, возникают новые обстоятельства. Мой поверженный оппонент своим задом закупорил слив. А краны работают, вода прибывает, ее уровень подымается. Мне то ничего — я сверху, но его шею я прижал к полу, сейчас он захлебнется. Я бросаю его и отскакиваю в сторону. И надежда, что он будет как пьяный, осоловелый. Но нет. Вскочил стремительно и опять на меня. Я снова ныряю под руки, прижимаясь лицом к его груди, и почти уже привычным движением пережимаю сонные артерии. На этот раз он падает быстро, но ситуация вновь безысходная: нельзя же все время держать его сосуды! Так повторяется несколько раз.
А в соседней комнате приемного покоя сидит какой-то приличный гражданин. Он ехал с дамой на машине и дверью нечаянно прищемил ей мизинчик. Теперь он баюкает завернутый в газовый шарф пальчик, периодически открывает дверь в нашу баню и строго говорит: «Вы скоро закончите это безобразие? Вы окажете, наконец, помощь?». Битва, однако, продолжается, и он с возмущением хлопает дверью. В какой-то момент я промахнулся мимо вражеской шеи, но и тот обалдел. Мы схватили друг друга согнувшись, как борцы в партере, и тогда мой коварный противник просунул свои длинные руки вдоль моего туловища и одним движением снял с меня пижамные брюки и трусы. А мои руки были заняты… В это время приличный гражданин из соседней комнаты вновь открыл дверь и в который уже раз потребовал, чтобы его даме, наконец, оказали помощь.
Так бились мы с переменным успехом, пока не приехала милиция. Когда моего противника увезли (в коляске мотоцикла, сложив его вчетверо и застегнув над ним фартук), я узнал все обстоятельства дела. Оказывается, группа блатных подралась на главной улице. Их окружила милиция. Один блатной притворился тяжело раненым и лег на асфальт. Милиция вызвала скорую помощь, которая привезла симулянта в больницу. Чтобы быстрей отделаться, фельдшер написал страшный диагноз: «Перелом основания черепа». Мнимого «больного» уложили на сундук в приемном покое и быстро уехали. В это время сюда спустилась Нина. Наша аристократка купалась не только после операции, но и предварительно, чтобы сохранить свежесть и лоск на рабочем месте. «А это что такое?» — спросила она небрежно, указывая пальцем на сундук. — «Перелом основания черепа». Уточнять Нина не привыкла (перелом основания — почти что труп). Она разделась и начала намыливать себя. Мужик на сундуке смотрел, смотрел и не выдержал…
Этот случай, вероятно, ближе к юмору, чем к сатире. Но есть еще драма, трагедия… Что ж, далеко ходить не придется. Возьмем события последней недели.
Воскресенье.
Ночью по телефону сообщают: ваша дочь тяжело заболела в горах, с высокой температурой отправлена домой. Утром в понедельник ее нужно снять с поезда. Бессонная ночь.
Понедельник.
У дочери пиэлонефрит на фоне беременности. Забираю ее прямо из поезда в машину, госпитализирую в больницу к моему другу Юрию Сергеевичу Сидоренко. А у меня в диспансере начинают тяжелую операцию. На большой скорости мчусь назад к себе в диспансер. Приезжаю вовремя: ранение мочевого пузыря. Дыру ушил, потом — поздний обход, назначения, в кабинете бумажки, телефонограммы, справки.
Вторник.
В 12 часов телефонный звонок: «Приезжайте, пожалуйста, в гинекологическое отделение поселковой больницы. Женщине вскрыли живот и не знаем, что делать дальше». Приезжаю, захожу в операционную. Сразу же узнаю, что лидер этого отделения, опытная заведующая, в трудовом отпуске. Оперируют ее ученицы. Брюшная полость вскрыта небольшим поперечным разрезом. Женщина молодая, разрез косметический, когда делали этот разрез, думали, что встретят маленькую кисту яичника, а обнаружили большую забрюшинную опухоль, которая глубоко уходит в малый таз. И вот они стоят над раскрытым животом. Зашить — совесть не позволяет, выделить опухоль — тоже боятся: зона очень опасная и совершенно им не знакомая. Ни туда, ни сюда. Тупик. И длится эта история уже 3 часа! Все напряженно смотрят на меня, ждут выхода. Я должен их успокоить и ободрить своим видом, поэтому улыбаюсь и разговариваю очень легко и раскованно. Вскрываю брюшину над опухолью и вхожу в забрюшинную область. Опухоль скверная, плотная, почти неподвижная, уходит глубоко в таз, куда глазом не проникнешь, а только на ощупь. Можно или нельзя убрать эту опухоль — сразу не скажешь, нужно начать, а там видно будет. Очень глубоко, очень тесно и очень темно. А рядом жизненно важные органы и магистральные кровеносные сосуды. Отделяю верхний полюс от общей подвздошной артерии. Самая легкая часть операции, не очень глубоко, и стенка у артерии плотная, ранить ее непросто. Получается даже красиво, элегантно, немного «на публику».
Но результат неожиданный. От зрелища пульсирующей артерии у моих ассистентов начинается истерика. Им кажется, что мы влезли в какую-то страшную яму, откуда выхода нет. Сказываются три часа предыдущего напряжения. Гинеколог стоит напротив, глаза ее расширены. Она кричит: «Хватит! Остановитесь! Сейчас будет кровотечение!». Она хватает меня за руки, выталкивает из раны. И все время кричит. Ее истерика заразительна. В операционной много народу. Врачи и сестры здесь, даже санитарки пришли. И от ее пронзительного крика они начинают закипать. Все рушится. Меня охватывает бешенство. «Замолчи, — говорю я ей, — закрой рот! Тра-та-та-та!!!» Она действительно замолкает. Пожилая операционная сестра вдруг бормочет скороговоркой: «Слава Богу! Слава Богу! Мужчиной запахло, мужчиной запахло! Такие слова услышали, такие слова… Все хорошо, Все хорошо! Все хорошо!». И они успокоились. Поверили.
Идем дальше и глубже. Нужны длинные ножницы, но их нет, а теми коротышками, что мне дали, работать на глубине нельзя. Собственные руки заслоняют поле зрения, совсем ничего не видно. К тому же у этих ножниц бранши расходятся, кончики не соединяются. Деликатного движения не сделаешь (и это здесь, в таком тесном пространстве). Запаса крови тоже нет. Ассистенты валятся с ног и ничего не понимают. И опять говорят умоляюще, наперебой, но уже без истерики, убедительно: возьмите кусочек и уходите. Крови нет, инструментов нет, мы вам плохие помощники, вы ж видите, куда попали. А если кровотечение, если умрет?
В это время я как раз отделяю мочеточник, который плотно спаялся с нижней поверхностью опухоли. По миллиметру, по сантиметру, во тьме. Пот на лбу, на спине, по ногам, напряжение адское. Мочеточник отделен. Еще глубже опухоль припаялась к внебрюшинной части прямой кишки. Здесь только на ощупь. Ножницы нужны, нормальные ножницы! Режу погаными коротышками. Заставляю одну ассистентку надеть резиновую перчатку и засунуть палец больной в прямую кишку. Своим пальцем нащупываю со стороны брюха ее палец и режу по пальцу. И все время основаниями ножниц — широким, безобразным и опасным движением. Опухоль от прямой кишки все же отделил. Только больной хуже, скоро пять часов на столе с раскрытым животом. Давление падает, пульс частит. А крови на станции переливания НЕТ.
Почему нет крови на станции переливания крови? Я кричу куда-то в пространство, чтобы немедленно привезли, чтобы свои вены вскрыли и чтобы кровь была сей момент, немедленно! «Уже поехали», — говорят. А пока перелить нечего. Нельзя допустить кровотечения, ни в коем случае: потеряем больную. А место проклятое, кровоточивое — малый таз. Все, что было до сих пор, — не самое трудное. Вот теперь я подошел к ужасному. Опухоль впаялась в нижнюю стенку внутренней тазовой вены. Вена лежит в костном желобе, и если ее стенка надорвется — разрыв легко уйдет в глубину желоба, там не ушьешь. Впрочем, мне об этом и думать не надо. Опухоль почти у меня в руках, ассистенты успокоились, самого страшного они не видят. Тяжелый грубый булыжник висит на тонкой венозной стенке. Теперь булыжник освобожден сверху, и снизу, и сбоку. Одним случайным движением своим он может потянуть и надорвать вену. Но главная опасность — это я сам и мои поганые ножницы. Лезу пальцем впереди булыжника — в преисподнюю, во тьму, чтобы как-то выделить тупо передний полюс и чуть вытянуть опухоль на себя — из тьмы на свет. Так. Кажется, поддается, сдвигается. Что-то уже видно. И в это мгновение — жуткий хлюпающий звук: хлынула кровь из глубины малого таза. Кровотечение!!! Отчаянно кричат ассистенты, а я хватаю салфетку и туго запихиваю ее туда, в глубину, откуда течет. Давлю пальцем! Останавливаю, но это временно — пока давлю, пока салфетка там. А крови нет, заместить ее нечем.
