Крюков сразу же отыскал этот дом, остановил свою ватагу, объяснил задачу по-военному коротко:
— Здесь живет парень, ограбивший мою мать. Нужно вытащить его и проучить.
Телохранителей это вдохновило. Ефремов сразу же побежал к темному подъезду, однако в это время оттуда вышла женщина с помойным ведром — должно быть, одна из дочерей Фильчаковых, судя по блуждающим в разные стороны глазам. Крюков отогнул козырек у шапки и подвалил к женщине сам.
— Где у вас младший?
— Чего?..
— Братан твой, поскребыш, где?
— В звезде!
— А конкретнее?
— Сейчас ведром охреначу — узнаешь где! — выплеснула помои под ноги Крюкову и ушла.
— Валим отсюда, — сказал Крюков. — Дома его нет.
Слоняться просто по улицам не имело смысла, а где собирается местная шпана, он и раньше не знал, поэтому решил покрутиться возле Фильчаковского жилища. И скоро из переулка вынырнул пацан лет двенадцати с двумя ведрами угля, огляделся и, заметив взрослых, ноши не бросил, но тяжело побежал назад. Кочиневский в несколько прыжков настиг его и схватил за шиворот.
— Уголек воруешь?
— Мерзнем, дядь, — серьезно сообщил мальчишка. — Мамка послала.
Крюков сдернул с него вязаную шапочку, заглянул в лицо — честные глаза и не косят.
— Ты чей? Фамилия как?
— Марочкин.
— Фильчакова сегодня видел?
— Какого? Их много.
— Младшего.
— Витьку, что ли?
— Ну.
— В кельдым пошел, ширнуться, — пацан показал головой в сторону шахтоуправления.
— Сбегай, позови, — попросил Крюков. — Скажи, пацаны с завокзального пришли, базар есть.
Тот посмотрел на «пацанов», поставил ведра.
— Боюсь я его. Витька — беспредельщик. Идите сами. Да он сейчас ширнется и выползет.
— Ладно, двигай!
Мальчишка подхватил уголь, сделал несколько шагов, оборачиваясь, и не выдержал.
— А вы откуда, мужики? В завокзальном я всех знаю.
— Топай, парень, мамка ждет!
— Блин, да вы не анжерские. А закурить ек?
Крюков сделал угрожающий выпад.
— Быстро свали!
И в самом деле, не прошло и десяти минут, как от кочегарки возле шахтоуправления отделилась долговязая, неустойчивая фигура. Определить, кто это, не посмотрев в лицо, было невозможно, поэтому телохранители завернули ему ласты и сразу же поволокли под фонарь. То ли выпивший, то ли обкуренный, он обвис у них на руках и в первый момент даже не сопротивлялся, лишь промычал и уронил голову. Но при свете очухался, выпрямился и попытался вырваться.
— Вы чо, козлы, в натуре?
Все-таки это оказался Филъчаков — неуправляемые глаза плавали и определить, куда он смотрит, было невозможно. Однако сам он все увидел, мгновенно оценил ситуацию и вроде бы протрезвел.
— Вот ты и попал, Витюля, — заключил Крюков, испытывая мальчишеское нетерпение и легкую дрожь. — На Шестой Колонии у старухи видеотехнику брал?
— Брал, и чо? — с вызовом признался он.
— Куда дел?
— На кайф сменял, а чо? Чо вам надо, мужики? Руки опустили! Ну чо, я сказал?
Крюкова уже потряхивало от волнения, в душе вихрился мутный мстительный дым, а болезненная судорога, раскроив лицо надвое, начинала перекашивать нижнюю часть, и рот сползал набок. Одновременно Крюков сознавал, что перед ним самый обыкновенный дебил, наркоман, потерявший все человеческие чувства и ощущения, в том числе страх и инстинкт самосохранения. Осознавал это и помнил свое положение, но никакая сила, ни внутренняя, ни внешняя, уже не могла остановить руку.
Он ударил красиво, правым крюком, точнее, намеревался так ударить, и отчего-то промахнулся, не достал ненавистной морды — должно быть, оттого, что рукава старой куртки были коротковаты и мешали размаху. Левая тоже пошла мимо и уткнулась в грудь Кочиневского.
И уже не контролируя себя, не думая, стал молотить кулаками беспорядочно и от того не сильно — оказывается, он совсем не умел драться! Удерживаемый за руки, Фильчаков не уклонялся, не уходил от ударов, а ошалело пучил глаза и вроде бы даже ругался. И хоть бы капля крови выступила на его резиновой, бесчувственной роже!
Он понял, что сейчас убьет его. Будто кто-то в ухо шепнул — ударь пальцем в глаз!
— Константин Владимирович, не царское это дело! — Кочиневский вдруг оттолкнул Крюкова. — Что вы в самом деле? Дайте мне!
И одним коротким ударом уложил Фильчакова на снег — только затылок сбрякал о мерзлую землю. Склонился, красиво подхватил упавшую папаху и водрузил на голову. А Крюкова будто взорвало изнутри, но судорога стискивала рот и слова застревали где-то в гортани.
— Й-я г-говорил!.. Н-не называть по й-имени!
Заикание всегда раздражало его до крайности и вводило в исступление, ибо в такие мгновения он казался себе маленьким, беспомощным и размазанным, и чтобы преодолеть это, Крюков набросился на телохранителя и наконец-то удар получился — у Кочиневского на губах появилась кровь!
— Все, все! Успокоились, Константин Владимирович! — Ефремов заграбастал его в охапку. — Своих бить не будем!
— Н-не называть!..
— Простите, забылся!
Кочиневский схватил снег, утер губы, засмеялся.
— Ничего себе! У вас хороший удар левой! Нормально задели!
Этот его веселый тон как-то враз остудил ярость и будто кляп изо рта выбил.
— Отпусти! — сказал Крюков, высвобождаясь из рук телохранителя. — Что ты меня, как женщину…
Фильчаков лежал неподвижно, раскинув руки и задрав подбородок, косые глаза встали на одну ось и смотрели в небо.
И вдруг оборвалась душа.
— М-мы его убили, — Крюков тронул ватной ногой заголившийся, синий бок. — Кочиневский, ты его убил…
Оба телохранителя склонились над телом, видавший виды спецназовец Ефремов хладнокровно пощупал жилку на горле.
— Встану — порежу, — неожиданно отчетливо проговорил Фильчаков. — Все, вам могила…
Они все трое разом засмеялись и пошли серединой улицы. Мальчишка с ворованным углем, оказывается, не ушел, а скрывшись за чьим-то палисадом, подглядывал, и когда проходили мимо, даже спрятаться не пытался — стоял и смотрел в сторону лежащего под единственным фонарем, местного беспредельщика.
— Витьку можешь не бояться, — сказал ему Крюков. — И вообще, никогда никого не бойся!
— Вообще, вы, Константин Владимирович, молодец, — вдруг похвалил Кочиневский, когда они уходили с Сибирской. — Вы показали сейчас образец справедливости. Пожалуй, вы станете самым справедливым губернатором.
— Ты что это, льстишь так не прикрыто со страху? — спросил Крюков.
— С какого страху?
— А чуть пацана не убил.
— Ну, скажете тоже! Я от души говорю. Потому что обеспечение существования справедливости — обязательное возмездие. Человек, стремящийся к нему, несмотря на положение, невзирая на последствия — человек честный, открытый и справедливый. В нынешнем хитром и изворотливом мире, где есть понятие компромисса и нет понятия чести и достоинства, вы самый справедливый человек.
Крюков резко обернулся к нему и схватил за грудки.
— Запомни, самый справедливый человек на земле — профессор Штеймберг. Повтори!
— Самый справедливый человек на земле — профессор Штеймберг, — с удовольствием проговорил Кочиневский. — Только я не знаю, кто это, каких наук.
Он хотел сказать — медицинских, но в последний момент показалось, помощники неправильно поймут.
— Тебе должно быть стыдно не знать такого профессора, — Крюков пошел вперед.
— А что он такого сделал? Что изобрел?
— Почитай в энциклопедии!
На Сибирской шахте они больше никого не встретили, хотя время было самое хулиганское — одиннадцатый час. За поселком, на пустыре, отчего-то стало еще веселее, и уже не судорога, а мальчишеский восторг сдавливал гортань и кривил рот.
— А не выпить ли нам? — предложил Крюков. — За мой родной город! Я угощаю!
Некоторые палатки в завокзальном еще работали, правда, водка была дешевая, рабоче-крестьянская, зато колбасы несколько сортов и даже красная рыба, что для Анжерки в прошлые времена казалось немыслимо. Он купил по бутылке на каждого, чтобы не разливать и пить из горла, набрал закусок от маринованных огурчиков до конфет — словно в юности подфартило и появилась возможность попробовать водочки, поесть вкусненького, но не втайне, а открыто гульнуть, по-шахтерски, среди улицы.
— Ну что? И дым отечества нам сладок и приятен? — он чокнулся бутылкой со спутниками. — За родные пенаты!
Он выпивал редко и мало, чаще пригубливал для порядка и отставлял рюмку, поскольку не любил состояние опьянения, боясь выглядеть смешным, как другие. Но сегодня, не имея опыта, на одном кураже, раскрутил бутылку, как это делал отец, и вылил в себя всю, будто воду, не испытав ни горечи, ни вкуса. И сам подивился такой отваге, не сдержался, как-то нелепо, по-дурному, хохотнул, а телохранители пялились на него с интересом и страхом.
