— Ну, говорить можно всё что угодно, — пожал плечами Переверзев.
— Так ты что, думаешь, айболит его не написал? Ещё как написал! Его везде продавали потом, «Крысы в лабиринте» называется, в нашем городе его все читали. Кучу бабок заработал — вот так, из воздуха! Ну, так что такое литература после всего этого? Чего она стоит, я вас спрашиваю? А вы смеётесь над поэтом, который искренне всё пишет и правильно... «И я с неистовым стараньем ищу любви и красоты!» — прочёл он, глядя на стену... Ну кто под этим не подпишется? Разве что вы, — кивнул он Доплеру, — но это потому, что вы уже нашли...
— Да, я уже нашёл, — кивнул Доплер.
— Я предлагаю выпить, — сказал раскрасневшийся браток, глядя на Лену. — Господа! Мы забыли, что за нашим столом присутствует роза!
Роза, медуза, кинжал в букете... Доплер почувствовал, что всё это уже выходит за рамки... Да и количество крыс переходило уже всякие пределы разумного... Какой-то крысиный коктейль... Крыса, выпрыгнувшая изо рта сумасшедшего бандита... В рассказе Гомбровича крыса залезает в рот... Пора, — подумал Доплер, — пора сматывать удочки, иначе не такое начнётся бембергование... Бембергование бембергом в берг...
— Берг, — вслух сказал он, — я устал немного, а ещё надо на базар зайти...
— Пойдём, пойдём, — сказала Лена, — до свиданья, мальчики!
Ночью Доплеру снился всё тот же «Богдан»... Откуда-то он знал, что это «Богдан», вот только Богом ли он теперь был дан, или наоброт... Дан: Бог... Найти то-то и то-то... Доплер часто во сне задавался натурфилософскими вопросами, ставил мыслимые и немыслимые эксперименты... «Богдан» теперь выглядел не так, как днём... Обстановка напоминала старинный охотничий замок, пылали факелы, на стенах висели оленьи рога, на паркете кое-где виднелись толстые лужицы медуз. Поэт в очень светлом костюме и рубашке с красными цветами взял Доплера под руку и обратил его внимание на то, что под каждыми рогами висит табличка. Доплер прочёл одну, другую, третью... Все фамилии были ему известны... Похоже было, что это орден рогоносцев... Открылись кованые двери и начался бал... Всё закружилось под музыку вальса... Только поэт не танцевал, он молча стоял у окна... В руке у него была тёмно-зелёная керамическая чаша... В тот момент, когда он поднял её к устам, руку его перехватила женщина в длинном платье с павлиньими перьями. «Пусти, Шинель, — сказал поэт, — я выпью эту чашу до дна...» «Нет, — сказала женщина, — у тебя уже был один апокалипсис... Я не дам тебе ещё раз нас всех угробить...» Между ними завязалась борьба, но чем она кончилась, Доплер так и не узнал. Он успел увидеть внутренним оком красные брызги вина, великолепный паркет и ножки танцующих... Точнее, только короткие фрагменты ножек, потому что все они были обёрнуты в мешки...
Проснувшись, Доплер подумал, что это были не мешки, а... «Старые добрые холщовые бахилы... Раньше их выдавали при входе в некоторые музеи... И мы скользили на них по ореховому паркету... Между холстов передвижников... А теперь их выдают на входе в некоторые сны, — думал Доплер, глядя на Лену, завернувшуся в простыню, — хотя музей у нас как раз наяву... Кровать с железной сеткой... Да я и сам... Музей кино... Никелированное быльце... Вот это уже точно забытое слово», — Доплер немного покачался в сетке, и Лена проснулась. Он стал разворачивать её, одновременно покрывая поцелуями...
— Представляешь, а я во сне видел карнавал... Некоторые танцевали в мешках, а некоторые в бахилах... Но ты же не знаешь, что такое бахилы...
— Как это — я не знаю, — сказала Лена, — у меня они есть...
— Ничего у тебя нет... Вот это всё, что у тебя есть...
— А у тебя зато такой нет, — сказала она тоном совсем маленькой девочки и убрала его руку. Повернулась спиной, попробовала снова завернуться в простыню.
— Ты просто не видел мои сапоги, Доплер, — сказала она, — они — бахилы...
— То сапоги, — сказал Доплер, переворачивая её на спину, — то другое, а просто «бахилы» — это такие...
— Ну и чёрт с ними, Доплер... Похожи на бациллы... И хорошо, что у меня их нет... Ой, насилуют...
Доплер, взявшись руками за железные прутья изголовья, резко подтянулся...
— А что такое быльце, ты знаешь? — проговорил он прежде, чем съехать вниз.
— Наверно, ещё одно название... Того, что сейчас во мне? Или какой-то его части...
— Нет...
— Говори тогда, холодно, горячо или тепло...
— Нет, это ты говори...
— Так нечестно, Доплер... Я же первая... Ну ладно... Вот сейчас было тепло... Вот так... Да, да, да, да!..
— Так что такое быльце, Доплер? — вспомнила она, вернувшись из душа. — Оно бывает в пуху? Говори же, холодно, тепло, горячо? И вставай, лежебока, а то уже скоро полдень, а мы всё никак...
— Ну, раз мы всё никак... Тогда я тебе подскажу, а то ты будешь целый день гадать...
— Кто? Я?
— Ты. Быльце — это самое холодное, что есть в этой комнате.
— А-а, поняла... Это то, на чём ты подтягиваешься по утрам... Но не я... Я угадала?
— Да. Но теперь пришла моя очередь гадать... Лен, ты имитируешь оргазм?
— Ну что ты, Доплер... Вообще не ожидала от тебя такой пошлости... Я просто играю в слова! Ты же сам начал... Ой, а что ты хочешь с ними сделать? — спросила она, увидев, как он снимает со стены часы и вынимает из них батарейки.
— Они слишком громко идут... Когда я ночью просыпаюсь... Потом трудно уснуть из-за их тиканья, — сказал Доплер и положил часы циферблатом вниз на щербатый подоконник.
— Ты странный, Доплер, — сказала она, когда они вышли из комнаты, — знаешь, когда ты вынимал из часов батарейки, у тебя был такой вид... как будто ты вынимал их из меня.
— Смотришь в корень. Если будешь себя плохо вести, я так и сделаю!
— Ха-ха, — сказала она и толкнула его в плечо, — теперь у тебя тумбочка на батарейках, и... Смотри, Доплер, если ты будешь себя плохо вести, она от тебя уйдёт!
— Мораль: не хранить в ней деньги?
— Ну конечно. Какие же мы с тобой по утрам догадливые, Доплер. И ебучие. Вообще — замечательные. Вот только слишком мнительные... Прекращай на меня дуться. А деньги держи где угодно. Все персонажи русской классики брали деньги из тумбочки, потому что мебель от них никогда не убегала, в отличие от зарубежной классики... У Мопассана есть такой рассказ, помнишь?
— Это было и у нас: Чуковский, Мойдодыр...
— Ты мой до дыр! Мой гид! Мой Мопассан! — восклицала она, взмахивая рукой...
— «Мсье Мопассан превратился в животное!» — прорычал Доплер и стал душить её в объятиях.
— Не надо! — сказала Лена. — Прошу тебя, не надо так шутить...
11. Крушение хрустальной башни
«...никакой не уроборос, а ящерица, укусившая змею... Мы же видели это в Рыбачьем, в миниатиюре... И здесь тоже земноводное — хамелеон... Его бок выпустил изо рта чёрный василиск Кара-Дага...» — с помощью такого вот бестиария Линецкий в этот момент отвлекал себя от более навязчивой мысли...
На самом деле залив напоминал ему фрагмент лабиринта, который он когда-то увидел с закрытыми глазами... Неровные стены, за которыми скрывались другие углы рассудка... Здесь разомкнулись... В просвете не оказалось ничего, кроме моря... На гладкой поверхности которого оставались светлые следы... То ли от ветра, то ли от взгляда, которым Линецкий слишком уж долго водил по поверхности...
Он сидел у входа в свою хижину и смотрел на морскую гладь, машинально репарируя маленькое сооружение, похожее на пульт управления космического корабля, построенного в каменном веке...
Камни падали, Линецкий клал их снова, один на другой... Просто так, машинально... Ноу-хау принадлежало отшельнику, у которого они со Степанычем однажды ночевали в горах.
Маленькая кладка без раствора защищала отшельника от ветра... Они вышли к его стоянке случайно... Впрочем, не совсем случайно — поднявшись на Яйлу, они услышали пение, которое доносилось непонятно откуда. Вокруг никого не было видно, хотя до горизонта всё просматривалось во все стороны, вплоть до края плато... Потом стал наползать туман, они шли долго, а пение продолжалось, причём, не становилось ни громче, ни тише... То есть звук поднимался вверх и падал вниз, но это не было связано с расстоянием, так было с самого начала...
Пение растекалось по траве вместе с туманной сывороткой, непонятно было, где и на каком языке... Но где-то пели, это было очень странное явление, Линецкий тогда подумал: хорошо, что рядом Степаныч, иначе запросто можно было бы свихнуться...
Хотя... Когда они вышли на отшельника — чуть не наступили, — он лежал на спине и пел — оказалось, что ничего страшного... Как эта баба у Лескова: «Не одна, а с Богом», — примерно так же сказал им отшельник... Ветер, чабрец, мята, полынь... Лежишь на спине, раскинув руки... Пение, как воронка... Иногда в неё затягивает странников...
Линецкий пока что не лежал, раскинув руки, а молча сидел на ступеньках, да и халупу его нельзя было сравнить с кельей... Которая, по словам отшельника, была скитом ещё с Петровских времён...
