Ф. Джэсмин не стала говорить о свадьбе, а выдвинула самый сильный довод, она сказала:
— Они возьмут меня с собой. Вот увидишь.
— Ну, а если нет?
— Я уже сказала, — ответила Ф. Джэсмин, — я застрелюсь из папиного пистолета. Но они меня возьмут. И мы сюда никогда больше не вернемся.
— Я пытаюсь говорить с тобой серьезно, — заявила Беренис, — но, видно, все впустую. Тебе очень хочется страдать.
— Откуда ты это взяла? — сказала Ф. Джэсмин.
— Я знаю твой характер, — ответила Беренис. — И ты будешь страдать.
— Ты просто завидуешь, — ответила Ф. Джэсмин. — Тебе не хочется, чтобы я радовалась, потому что уезжаю из этого города. Ты хочешь испортить мне настроение.
— Просто мне не хочется, чтобы ты потом расстраивалась, — сказала Беренис. — Да только все без толку.
— Серые глаза как стекло, — в последний раз прошептал Джон Генри.
Шел седьмой час вечера, и долгий день начал угасать. Ф. Джэсмин вынула пальцы из ушей и устало вздохнула. Вслед за ней вздохнул Джон Генри, а закончила Беренис долгим тяжелым вздохом. Мистер Шварценбаум сыграл короткий вальс, но, видимо, ему пока не нравилось, как настроено пианино, потому что он опять начал повторять одну и ту же ноту. Опять он проиграл гамму до седьмой ноты и повторял ее снова и снова. Ф. Джэсмин больше не следовала глазами за музыкой, но Джон Генри продолжал это занятие, и, когда настройщик начал повторять последнюю ноту, Ф. Джэсмин увидела, как мускулы у него на попке напряглись, он замер на стуле и, подняв глаза к потолку, ждал.
— Все дело в последней ноте, — заявила Ф. Джэсмин. — Если сыграть все ноты от ля до соль, то кажется, что разница между соль и следующим ля очень большая, гораздо больше, чем между двумя любыми нотами в октаве. А на клавиатуре они расположены рядом. До, ре, ми, фа, соль, ля, си. Си. Си. Си. Можно с ума сойти.
Джон Генри улыбался.
— Си-си, — шепнул он и дернул Беренис за рукав. — Ты слышала, что сказала Фрэнки? Си-си.
— Замолчи-ка! — прикрикнула на него Ф. Джэсмин. — Перестань воображать всякие гадости!
Она встала из-за стола, но не могла придумать, куда пойти.
— Ты не объяснила про Уиллиса Родса, — сказала она. — У него тоже был раздавленный палец, пальто или еще что-нибудь?
— Господи! — неожиданно воскликнула Беренис, и в ее голосе прозвучало такое удивление, что Ф. Джэсмин вернулась к столу. — Вот это действительно была история, от которой волосы дыбом могут встать. Так я, значит, никогда не рассказывала вам про то, что у меня вышло с Уиллисом Родсом?
— Нет, — ответила Ф. Джэсмин. (Уиллис Родс — так звали последнего, самого плохого из четырех мужей Беренис, человека настолько ужасного, что ей даже пришлось позвать на помощь закон.) — Расскажи.
— Так вот, представьте себе такую картину, — начала Беренис. — Холодная январская ночь. Я лежу в кровати. В доме, кроме меня, никого, все уехали на воскресенье в Форкс-Фоллз. Вы слышите? Совсем одна, а я просто ненавижу, когда в доме ни души. Мне сразу страшно делается. Ты помнишь, как бывает зимой, Джон Генри?
Мальчик кивнул.
— Так вот, представьте себе эту картину, — повторила Беренис.
Она начала убирать посуду, и перед ней на столе возвышалась стопка грязных тарелок. Желая приковать внимание слушателей, она переводила свой темный глаз с одного на другого. Ф. Джэсмин наклонилась вперед, приоткрыв рот и вцепившись пальцами в край стола. Джон Генри весь напрягся и смотрел на Беренис сквозь очки не моргая. Беренис заговорила тихим голосом, от которого мурашки бегают по спине, но внезапно замолчала и только смотрела на них.
— Ну и что? — требовательно спросила Ф. Джэсмин, наклоняясь еще дальше. — Что было потом?
Но Беренис молчала. Она посмотрела на Ф. Джэсмин, потом на Джона Генри и медленно покачала головой. Когда она заговорила снова, ее голос звучал уже по-другому.
— Нет, только посмотрите! Только посмотрите! — произнесла Беренис.
Ф. Джэсмин быстро оглянулась, но увидела только плиту, стену и пустой стул.
— Что? — спросила она. — Что случилось?
— Нет, только посмотрите, — повторила Беренис, — как эти малыши свои уши развесили! — Она быстро встала из-за стола. — Ладно, давайте-ка мыть посуду. Надо будет еще испечь кексы на дорогу.
Ф. Джэсмин не находила слов, чтобы объяснить Беренис, что она думает о ней. Наконец, когда прошло уже довольно много времени, со стола убрали посуду, и Беренис мыла тарелки, Ф. Джэсмин все-таки сказала:
— Больше всего на свете я презираю людей, которые начинают что-нибудь рассказывать, а как только дойдут до самого интересного, вдруг останавливаются.
— Согласна, — ответила Беренис. — Мне не следовало начинать. Но только я не сразу сообразила, что об этом вам с Джоном Генри рассказывать не следует.
Джон Генри вприпрыжку бегал по кухне от лестницы к двери.
— Кексы! — распевал он. — Кексы! Кексы!
— Ты могла бы выпроводить его из кухни и рассказать мне одной, — заявила Ф. Джэсмин. — Только не думай, будто мне интересно. Меня ни капли не трогает, что тогда произошло. Жаль только, что Уиллис Родс не вошел тогда и не перерезал тебе глотку.
— Очень это красиво, — ответила Беренис, — особенно после того, как я приготовила для тебя сюрприз. Сходи-ка на заднее крыльцо, там в плетеной корзине под газетой есть кое-что для тебя.
Ф. Джэсмин неохотно встала и, волоча ноги, вышла на заднее крыльцо. Потом она опять появилась в двери, держа в руках розовое кисейное платье. Хотя сначала Беренис и отказалась помочь ей, все-таки складки на воротничке платья были заглажены как положено. Должно быть, Беренис выгладила его перед обедом, пока Ф. Джэсмин находилась в своей комнате.
— Это очень мило с твоей стороны, — заявила Ф. Джэсмин. — Я тебе очень признательна.
Ей хотелось придать своему лицу двойственное выражение: так, чтобы один глаз смотрел с укором, а второй с благодарностью. Но человеческое лицо лишено такой способности, и у нее не получилось вообще никакого выражения.
— Ну, выше голову! — скомандовала Беренис. — Кто знает, что может случиться? Вот увидишь, завтра ты в этом розовом платье познакомишься в Уинтер-Хилле с симпатичным мальчиком. В таких поездках и обзаводятся поклонниками.
— Я совсем не о том говорю, — сказала Ф. Джэсмин. Потом она прислонилась к дверному косяку и добавила: — Разговор у нас получился какой-то не такой.
Сумерки стояли светлые и тянулись долго. Августовский день можно было разбить на четыре части — утро, день, сумерки и темноту. В сумерках небо становилось необычного сине-зеленого цвета, но вскоре оно бледнело и делалось белым. Воздух казался серовато-серебристым, деревья и беседка во дворе темнели медленно. В этот час воробьи собирались в стайки и кружили над крышами городских домов, а над потемневшими вязами на улицах раздавалась августовская песенка цикад. Все звуки в сумерках доносились неясно и тягуче: стук двери, детские голоса, стрекотание машинки для стрижки травы в чьем-то дворе. Ф. Джэсмин принесли вечернюю газету. В кухне темнело — сначала потемнели углы, потом стали исчезать рисунки на стенках. Все трое молча следили, как наступает темнота.
— Войска сейчас уже в Париже.
— Это хорошо.
Еще помолчали, затем Ф. Джэсмин сказала:
— Мне уйму всего надо сделать. Я сейчас ухожу.
Но, хотя она уже стояла в дверях, она не ушла. В этот последний вечер, когда они в последний раз все трое сидели на кухне вместе, Ф. Джэсмин чувствовала, что, перед тем как уйти, она должна что-то сказать или сделать. В течение многих месяцев она была готова навсегда уйти из этой кухни, но сейчас, когда пришло время, она стояла, прижавшись плечом и головой к косяку, и чувствовала, что еще не совсем готова. В этот час, когда наступала темнота, все, о чем говорили на кухне, звучало грустно и красиво, хотя сами слова не были ни грустными, ни красивыми.
— Сегодня на ночь я приму ванну два раза, — тихо произнесла Ф. Джэсмин. — Сначала как следует отмокну и вымоюсь щеткой, отмою коричневую корку с локтей. Потом выпушу грязную воду и приму вторую ванну.
— Это хорошо, — вставила Беренис. — Будет приятно посмотреть на тебя чистую.
— И я приму еще одну ванну, — тихо и грустно сказал Джон Генри.
Ф. Джэсмин не могла разглядеть его в наступающей темноте, потому что он стоял в углу возле плиты. В семь часов Беренис вымыла его и опять надела на него шорты. Ф. Джэсмин услышала, как он осторожно шаркает по кухне — после ванны он нацепил шляпу Беренис и ее туфли на высоком каблуке. Опять он задал вопрос, который сам по себе ничего не значил:
— Почему?
— Что «почему», детка? — отозвалась Беренис. Он ничего не ответил, и тогда заговорила Ф. Джэсмин:
— Почему закон не разрешает поменять имя?
