– Да, – повторил священник, а мул все так же медленно тащился по тропе. В прежние времена, когда он обучал детей, какой-нибудь смуглый мальчик-индеец с длинным разрезом глаз, бывало, спрашивал его: «А какой он, Бог?» – и он отвечал – бездумно, сравнивая Бога с отцом и матерью, а иной раз, расширяя свой ответ, включал туда же братьев и сестер, чтобы вопрошающий представил себе все роды любви, все человеческие отношения, сомкнувшиеся в огромном, хоть и глубоко личном чувстве. Но в самой сердцевине его собственной веры было убеждение в тайне – в том, что все мы созданы по образу и подобию Божьему:
Бог – это и отец, но он же и полицейский, и преступник, и священник, и безумец, и судья. Нечто, подобное Богу, покачивалось на виселице, и корчилось под выстрелами на тюремном дворе, и горбилось, как верблюд, в любовных объятиях. Он сидел в исповедальне и выслушивал отчет о замысловатых, грязных ухищрениях, которые изобрело подобие Божье. И вот сейчас этот образ Божий трясся на спине мула, прикусив желтыми зубами нижнюю губу, и образ Божий совершил свое отчаянное деяние с Марией в хижине, где было полно крыс. Солдат на войне, наверно, утешает себя тем, что враждующая сторона творит не меньше зверств: человек не одинок в своем грехе. Он сказал:
– Ну, как тебе – лучше? Не знобит, а? В жар не бросает? – и заставил себя почти с нежностью погладить плечо подобию Божьему.
Метис молчал, покачиваясь с боку на бок на хребтине мула.
– Осталось каких-нибудь две лиги, – подбадривая его, сказал священник. Надо бы решать, что ему делать. Он помнил Кармен лучше любого другого селения, лучше любого города в штате: пологий, заросший травой косогор ведет от реки к маленькому кладбищу на холме – там похоронены его родители. Кладбищенская стена завалилась; два-три креста поломаны ревнителями новой политики; каменный ангел стоит без одного крыла, а надгробия, оставшиеся нетронутыми, покосились под острым углом в высокую болотную траву. У изображения матери Божией над могилой какого-то богатого, всеми забытого лесопромышленника нет ни ушей, ни рук, точно у языческой Венеры. Непонятно! И откуда в человеке эта страсть к разрушению – ведь до конца всего никогда не разрушишь. Если бы Господь был похож на жабу, можно бы перевести всех жаб на земле, но когда он подобен тебе, мало уничтожить каменные статуи – надо убить самого себя среди вот этих могил.
Он сказал:
– Ну как ты, окреп? Удержишься в седле? – и отнял руку. Тропинка раздвоилась; в одну сторону она вела в Кармен, в другую – на запад. Он ударил мула по заду, направляя его в сторону Кармен, сказал: – Через два часа будешь там, – и остановился, глядя, как мул идет на его родину, неся на себе доносчика, припавшего к луке. Метис попытался выпрямиться.
– Куда вы?
– Будь свидетелем, – сказал священник. – Я не заходил в Кармен. Но если ты помянешь там про меня, тебе дадут поесть.
– Да как же?.. Подождите! – Метис стал заворачивать голову мула, но сил на это у него не хватало. Мул шел и шел вперед. Священник крикнул:
– Помни. Я не заходил в Кармен. – Но куда ему теперь идти? И он понял, что во всем штате есть только одно место, где не возьмут заложником ни в чем не повинного человека. Но в такой одежде там нельзя показываться. Метис цеплялся за седельную луку, умоляюще вращая малярийными глазами:
– Не бросайте меня! – Но не только метиса бросал он здесь, на лесной тропе: мул стоял на ней поперек и мотал своей глупой башкой, отгораживая его, точно барьером, от родных мест. Он был как человек без паспорта, которого гонят из всех гаваней.
Метис кричал ему вслед:
– А еще христианин! – Он все-таки ухитрился выпрямиться в седле и сыпал бранью – бессмысленным набором грязных слов, которые замирали в лесу, точно слабые удары молотка. Он прохрипел: – Если мы когда-нибудь встретимся, пеняй на себя… – У этого человека, конечно, были все основания прийти в ярость: он лишился семисот песо. Метис крикнул отчаянным голосом: – У меня память на лица!
В жаркий, насыщенный электричеством вечер по площади кружили молодые мужчины и девушки; мужчины – в одну сторону, девушки – в другую. Они не заговаривали друг с другом. В северной части неба сверкала молния. Это гулянье чем-то напоминало религиозный обряд, который давно потерял всякий смысл, но тем но менее ради него все наряжались. Иногда к молодежи примыкали женщины постарше, внося в это шествие чуть больше оживления и смеха, точно у них еще сохранилось воспоминание о прежней жизни, о которой теперь и в книгах не прочтешь. Со ступеней казначейства за гуляющими наблюдал полицейский с кобурой на бедре, а у дверей тюрьмы, держа винтовку между колен, сидел маленький, щуплый солдат, и тени пальм тянулись к нему, точно заграждение из сабель. В окне у зубного врача горело электричество, освещая зубоврачебное кресло, ярко-красные плюшевые подушки, стакан для полоскания на низеньком столике и детский шкафчик, набитый инструментами. В жилых домах, за проволочной решеткой окон, среди семейных фотографий, взад и вперед покачивались в качалках старухи. Делать им было нечего, говорить не о чем – сидели и покрывались потом под ворохом своих одеяний. Так шла жизнь в главном городе штата.
Человек в поношенной бумажной одежде сидел на скамейке и смотрел на все это. К казармам прошел вооруженный отряд полиции; полицейские шагали не в ногу, держа винтовки кое-как. Площадь освещалась электрическими лампочками – по три на каждом углу; их соединяли между собой безобразно обвисшие провода. От скамьи к скамье ходил нищий, безуспешно клянча милостыню.
Нищий сел рядом с человеком в поношенной одежде и повел какое-то длинное объяснение. Тон у него был вкрадчивый, и в то же время в нем слышалась угроза. Улицы спускались с площади к реке, к порту, к заболоченной равнине. Нищий говорил, что у него жена и куча детей и что последние недели они голодают. Он замолчал и потрогал своего соседа за рукав.
– Сколько же, – спросил он, – такой материал стоит?
– Не поверишь, как дешево, просто гроши.
Часы пробили половину десятого, и лампочки сразу погасли. Нищий сказал:
– Так совсем ум за разум зайдет. – Он повертел головой, провожая взглядом гуляющих, которые уходили вниз по склону. Человек в поношенной одежде поднялся со скамьи, нищий тоже встал и поплелся следом за ним в дальний конец площади. Его босые ноги шлепали по асфальту. Он сказал: – Несколько песо… Что тебе стоит, не разоришься.
– Еще как разорюсь!
Нищий озлился. Он сказал:
– Иной раз готов на что угодно пойти ради нескольких песо. – Теперь, когда огни во всем городе погасли, они стояли, скрытые дружелюбной темнотой. Нищий сказал: – Осуждаешь меня?
– Да нет. И не думаю.
Что бы он ни сказал, все выводило нищего из себя.
– Иной раз, кажется, убить готов…
– Вот это, конечно, очень нехорошо.
– Значит, нехорошо, если я схвачу кого-нибудь за горло?
– Что ж, голодный на все имеет право ради спасения своей жизни.
Нищий смотрел на этого человека с яростью, а тот продолжал говорить, словно обсуждая какой-то отвлеченный вопрос:
– Из-за меня, пожалуй, не стоит идти на такой риск. Пятнадцать песо семьдесят пять сентаво – вот все мое богатство. Я сам двое суток ничего не ел.
– Матерь Божия! – сказал нищий. – Да ты что, каменный? Сердце у тебя есть?
Человек в поношенной одежде вдруг хихикнул. Нищий сказал:
– Вранье. Почему же ты ничего не ел, когда у тебя пятнадцать песо в кармане?
– Видишь ли, в чем дело, я хочу купить чего-нибудь выпить.
– А именно?
– Того самого, чего в этом городе чужому не найти.
– Значит, тебе нужно спиртное?
– Да… и вино.
Нищий подошел к нему вплотную, нога к ноге, тронул за руку. Они, как близкие друзья, как братья, стояли вдвоем в темноте. Теперь даже в домах гасили огни, и таксисты, весь день тщетно поджидавшие пассажиров на склоне холма, начали разъезжаться. Вот последняя машина скрылась за углом полицейских казарм, мигнув задними огнями. Нищий сказал:
– Ну, друг, считай, тебе повезло. Сколько ты мне дашь…
– За бутылку?
– За то, что я сведу тебя с человеком, у которого есть бренди – настоящее, из Веракруса.
– С моим горлом, – пояснил человек, – мне можно только вино.
– Пульке, мескаль – у него все есть.
– А вино?
– Айвовое.
– Я отдам все свои деньги, – торжественно сказал человек в поношенной одежде и уточнил: – То есть кроме сентаво… за натуральное виноградное вино. – Где-то внизу, у реки, послышались барабанная дробь и нестройный топот – раз-два, раз-два. Солдаты или полицейские возвращались на ночевку в казармы.
– Сколько? – нетерпеливо повторил нищий.
– Я дам тебе пятнадцать песо, и ты достанешь мне вино. Сколько заплатишь, твое дело.
– Тогда пошли.
Они стали спускаться с холма; на углу, где одна улица вела к аптеке и дальше, к казармам, а другая – к гостинице, набережной и к складу «Объединенной банановой компании», человек в поношенной одежде остановился. Навстречу, держа винтовки как придется, шагали полицейские.
