Он взял флакон в руки. Он был еще на две трети полон. Хватит — если тратить по капле на ночь — до самой глубокой старости, когда, может быть, Курт, погрузневший и начавший лысеть, будет возить его по квартире в плетеном кресле-каталке, а вся прожитая жизнь покажется одним днем, за который было много сделано, но так мало — а может, и ничего — достигнуто. Он знал цену своему творчеству, своему в поте лица отточенному мастерству, наслаждению, которое он от него получал, но чем дальше, тем больше чувствовал, что занимается этим, чтобы избежать чего-то другого, что все это не что иное, как растянувшаяся на сорок лет сублимация, и спрашивал себя, наклонившись к зеркалу, чтобы видеть бегущие по лицу мысли, в чем может выражаться истинный успех. Определенно не в наградах, и не в восхищении критиков, и не в фотографиях в газетах — он сам удивлялся, как мало такие вещи для него значат. Но и цифры значили не больше, будь то количество франков на счете, счастливые дни или друзья, которые придут на твои похороны. Любовь?
Если в твоей жизни есть любовь, ты не умрешь в глухом одиночестве, как собака под забором. Но всем ли суждена любовь? Это дело всего лишь счастливого случая. Как погода. Сколько угодно подлецов и бездарностей были тем не менее способны любить. Гитлер любил Еву. Сталин тоже, должно быть, кого-нибудь любил. Нет. К нам нужно подходить с более тщательной меркой. Так есть ли что-нибудь лучше тех неожиданных проверок на достоинство и мужество, единственной подготовкой к которым может быть только вся прожитая жизнь? Тех моментов, когда ты должен шагнуть вперед из молчащего строя и заявить о себе, сказать «да», когда другие говорят «нет»; ни секунды не колеблясь, вернуться в горящий дом. Или просто задать вопрос — как малыш Шандор в школе на улице Уллой, который встал из-за парты и спросил учителя, почему в учебниках истории склеены страницы. В такие моменты ты можешь проиграть — это будет кошмар, какой тебе и не снился. А можешь выиграть. Такое тоже возможно.
Он прикоснулся пальцем с драгоценной каплей духов к шее, завязал халат и вышел из ванной, прошаркав в марокканских шлепанцах по коридору к спальне. Печально улыбнулся, вспомнив про кресло-каталку. Сумерки неистового дилетанта! Все, что ему осталось предвкушать.
Добравшись наконец до постели, где тихо посапывал Курт — самый умиротворяющий звук в мире! — Ласло улегся на спину, заложил руки за голову и снова попытался вспомнить, как звали капитана английской футбольной команды. Билли? Может «Билли» быть английской фамилией? Мистер Билли? Он был в Лондоне четыре раза, по театральным делам. Этот город вселял в него тревогу. В нем было жутковато и утомительно. На этот раз он попросит показать ему еще что-нибудь. Недавно в «Галиньяни» он рассматривал карту и нашел просто замечательные названия. Лик! Шипвуш! Он выберет городок наугад и настоит на экскурсии. Его молодой переводчик мог бы его отвезти. Они предпримут то, что Эдит Уортон называла «автополетом», и каждые сто миль будут останавливаться на чашку чая с пирожными.
Телефон стоял на тумбочке с той стороны кровати, где обычно спал Ласло. Когда раздался звонок, он так вздрогнул, что, хватая трубку, опрокинул стакан с водой.
— Месье Лазар?
— Да?
— Извините, что побеспокоил вас так поздно. Я пытался дозвониться раньше, но никто не брат трубку.
Голос с акцентом. Смутно знакомый.
— Кто говорит?
— Мы встречались, месье. В университете. Обсуждали ситуацию на Балканах. Помните?
— Минутку, — сказал Ласло. — Я возьму трубку в кабинете.
Курт проснулся. Ласло улыбнулся ему.
— Все в порядке, — сказал он. — Спи. Пусть тебе приснится твоя рыба.
Войдя в кабинет, он включил настольную лампу и снял трубку параллельного телефона. Он уже понял, кто ему позвонил: Эмиль Беджети, предводитель группы студентов-албанцев в Сорбонне. Прирожденный конспиратор.
— Слушаю, — сказал Ласло.
— Я не вовремя?
— Да, — ответил Ласло.
— Тогда я буду краток, месье. Мне бы хотелось еще раз с вами поговорить. С глазу на глаз. Но не у вас дома. И конечно, не у меня.
— И об этом необходимо договариваться в два часа ночи?
— Вы получили факсы, месье?
— Нет. Да, возможно. Я на них не смотрел. Вы хотите снова поговорить про Балканы?
— Вы оказали бы мне большую честь, если бы согласились со мной встретиться.
— Можно узнать, почему со мной? Есть какая-то особая причина?
— Мы считаем вас поборником справедливости.
— «Мы»?
— Вы знаете, что значит жить в угнетенной стране. Подчиняться силе. Страху. Вы знаете, что значит видеть…
— Довольно!
— Мы очень уважаем вас, месье.
— Так уважаете, что звоните мне посреди ночи. Почему бы вам не разбудить какого-нибудь балканского профессора? Как насчет доктора Кельманди?
На заднем фоне Ласло расслышал еще один голос, мужской, властный, приглушенно-торопливый. Он принадлежал не французу. Надо полагать, албанцу.
— Извините меня, месье. Но если вы просмотрите документы, что я вам выслал, вы поймете нашу настойчивость.
— От чьего лица вы говорите? Студентов? Или кого-то еще?
— Могу я надеяться, что вы со мной встретитесь?
— Вы знаете, в каких аудиториях проходят мои занятия. Мы могли бы встретиться там.
— Спасибо, месье, но университет не подходит. С вами свяжутся в ближайшие дни и назовут безопасное место для встречи. Спокойной ночи, месье. Извините меня. Спокойной ночи.
В трубке раздались гудки. Ласло положил трубку и, стоя в зеленом свете, представил, как где-то в городе Эмиль Беджети со своей группой собрались, чтобы разрабатывать свои планы, делать поздние звонки от лица таинственного «мы». Он решил ни в коем случае с ними не связываться. От них вполне можно ждать неприятностей, именно таких неприятностей, какие, по мнению Гарбаров, мог причинить он сам. Он зевнул, потянулся и уже собирался выключить лампу, когда заметил кое-что на полу между письменными столами и нагнулся, чтобы это поднять. Это была салфетка, в которую он завернул пистолет. Он осмотрел комнату, но пистолета нигде не было видно, и он понял, что его здесь больше нет. В кабинете, несмотря на конец мая, было необычно холодно.
Чтобы разделить кокс на животе малышки Йо, Ранч вместо лезвия воспользовался кредиткой. Она лежала на кровати совершенно неподвижно, футболка закручена под маленькой грудью, дорожки располосовали кожу длинными белыми шрамами. В другом углу комнаты Розина вставляла в пасть музыкального центра новый диск.
— Больше никакой Бьорк, — крикнул ей Ранч. — А то мы тоже свихнемся, как она.
— Хочу свихнуться, — сказала Розина, но это была не Бьорк, это был Кинг, на всех парусах затянувший «Любимые американские святочные мелодии».
— Выбор свыше, — сказал Ларри, стоя у окна и пытаясь языком вытолкнуть кусочек мяса, застрявший между передними зубами. Обед растянулся на целый час и проходил в залитой солнцем столовой главного дома, уставленной новыми фотографиями Хэрольда с Джоном — заблудших сыновей — и стопками блестящих видеокассет без этикеток. Бетти, с чарующим звоном браслетов, принесла мясной рулет, горошек с картофелем, а на третье — странное подобие парового английского пудинга, украшенное шариками кофейного мороженого. Из уважения мужчины не говорили при ней о делах, но когда она убрала со стола тарелки и подала кофе, а из-за двери в кухню понеслись звуки очередного сериала: «…Боюсь, ребята, что принес вам плохие новости…» — Т. Б. вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги с копией контракта и, положив его на стол, подтолкнул к Ларри.
— Досадные формальности, — сказал он, подмигивая.
Ларри пробежал контракт взглядом.
— Что это за «Юг-Энтерпрайзерс»?
— «Юг-Энтерпрайзерс», — ответил Т. Боун, — это я.
— Я было подумал, что это мафия.
— Шутник, — сказал Т. Боун.
— И я получу пять тысяч, как только подпишу?
— В симпатичном толстом конверте, о котором будем знать только мы с тобой.
— А как насчет Синди Икс, Селины д’Амур и остальных? Я увижусь с ними до съемок? Знаете, было бы здорово поболтать с ними. Для начала.
— Мой милый Ларри, — сказал Т. Боун, освобождая от фольги очередной треугольничек сыра, который, как и большинство блюд, казался экспонатом музея пищевых продуктов, — все будет хорошо, все будет здорово, все будет просто замечательно. Просто держи себя в форме. Мы хотим, чтобы ты лоснился, как молодой тюлень. Наши фильмы должны излучать оптимизм. Никаких мешков под глазами. Ранч тебя всему научит.
Ларри оставалось только подписать контракт, и после кофе им с Ранчем, словно детям, было позволено вернуться в пристройку к своим игрушкам. Толстый конверт был вручен своему новому владельцу, и Ларри откланялся, поцеловав Бетти руку и одарив ее пристальным взглядом врача, ставящего диагноз. Ее щеки пылко зарделись.
