Ларри оставалось только подписать контракт, и после кофе им с Ранчем, словно детям, было позволено вернуться в пристройку к своим игрушкам. Толстый конверт был вручен своему новому владельцу, и Ларри откланялся, поцеловав Бетти руку и одарив ее пристальным взглядом врача, ставящего диагноз. Ее щеки пылко зарделись.
— О, Ларри, — вздохнула она.
— Прощайте, Бетти.
Он знал, что один из них сошел с ума.
С близкого расстояния семнадцатилетний животик малышки Йо казался настоящим чудом, его упругая поверхность слегка подрагивала, словно желе, от бесперебойной работы кишечника. Ларри наклонился и вдохнул дорожку, свернув в трубочку одну из своих новых стодолларовых банкнот, а потом самым кончиком языка слизнул с ее кожи оставшиеся гранулы порошка и уткнулся носом в голову вытатуированной ящерицы, выглядывавшей из-за пояса ее джинсов. Он спрашивал себя, нужно ли ему заняться с ней сексом, предполагалось ли это, чтобы Ранч, который пялился в карманный телевизор, экран которого был размером с игральную карту, мог оценить его технику и дать дельный совет насчет угла наклона, скорости проникновения и звуковых особенностей порнотраха.
Кинг выдавал под электрогитару знойную версию «Студеной зимы». Ларри встал, чтобы потанцевать с Розиной, которая казалась недовольной, с припухшими веками, может быть понимая, что эта жизнь совсем не та, которую Санта-Клаус обещал ей, когда она была маленькой девочкой. Она приникла головой к его груди, и они закружились в танце, — его руки прижаты к ее спине, ее дыхание влажным пятном ложится на голубой хлопок его рубашки над самым сердцем.
«Снег иде-е-ет, снег иде-е-ет…» — пел Кинг под аккомпанемент детского хора и детройтского духового оркестра, голос перекатывался с ноты на ноту, как океанские волны, несущие с собой порывы сентиментальной чувствительности, — этому раздирающему сердце бессмысленному завыванию было невозможно сопротивляться. Розина танцевала, встав босыми ногами на туфли Ларри. Она была такой легкой, что ему подумалось, что она весит ненамного больше Эллы. Она обхватила его за шею. Он крепко прижимал ее к себе, гладя рукой по спине: ее кожа была скользкой от пота, как будто у нее жар. Раньше они танцевали так с Кирсти, вжавшись друг в друга, словно выдохшиеся борцы на ринге, когда он ухаживал за ней в доме ее отца в Лемон-Коув, — он тогда не мог посмотреть на нее без желания к ней прикоснуться, не мог прикоснуться к ней без желания улечься с ней в постель, и, как какой-нибудь косноязычный герой-любовник, называл ее «деткой», своей «миленькой» и «сердечком». Бывало — и это не выдумка, — что один лишь звук его голоса заставлял ее трепетать, как будто он погладил рукой джинсовую ткань у нее между ног. Так как же, черт побери, он оказался здесь? Что встало между ними, в какой клубок сплелись их заплутавшие чувства? Его очень расстраивало то, что они с женой больше не занимались любовью, а он так хорошо помнил ночи, когда он набрасывался на нее, как он до одури вглядывался в ее лицо, а она, вцепившись в прутья металлической кровати, изо всех сил насаживалась на него, желая, чтобы он проник еще глубже. Как же он дошел до такого? От своей жены до малолетних наркоманок? От Кирсти до Скарлетты Скар?
«… Студе-е-е-еною зимо-о-ой давны-ы-ым давно-о-о-о-о-о-о!» — выводил Кинг. Розина засопела и шевельнулась в его объятиях. Он поцеловал ее в макушку и выпустил, высвобождая ноги из-под ее ступней.
— Ранч, здесь есть телефон?
— Под кроватью, — ответил Ранч, махнув рукой и продолжая смотреть на экран, где люди размером чуть больше мух ублажали друг друга. Малышка Йо все еще лежала на кровати, изгибаясь в безнадежной попытке дотянуться до оставшейся у нее на животе последней дорожки. Ларри пошарил под кроватью. Роман Хемингуэя. «Дианетика» Рона Хаббарда. Полоска паспортных фотографий десятилетней давности: Ранч улыбается фотоавтомату где-то в американской глубинке. И фиолетовый телефон аэродинамического дизайна с четырьмя ярдами провода. Он унес телефон в ванную, просунул провод под дверь и плотно ее захлопнул, отгородившись от убаюкивающего голоса Кинга, воспевающего «Stille Nacht»[34]. Он ожидал услышать Алека, но трубку сняла Алиса.
— Четыреста двенадцать…
— Вас вызывает наземный контроль, — сказал Ларри, но Алиса, голосом, еще обернутым тяжелым бархатом сна, продолжала выговаривать номер.
— Мама, это я, Ларри.
— Привет, дорогой, — сказала она. — Ça va?[35]
— Я тебя разбудил?
— Еще темно, — ответила она.
— Извини. Я хотел поговорить с Алеком.
— О, Алек, — сказала она. — Он старается изо всех сил.
— Знаю, — ответил Ларри.
Он плечом прижал трубку к уху, а сам телефон держал в левой руке. Правой рукой открыл аптечку.
— Как ты себя чувствуешь?
— Не слишком плохо, дорогой. Я еще не сошла с ума.
— Конечно же нет.
Он откинул маленький латунный крючок коробочки. Крышка открылась. Он отчетливо слышал протяжный свист материнского дыхания.
— Здесь столько всего, о чем нужно позаботиться, — сказала она. — Не знаешь, с чего и начать.
— Я скоро приеду, — сказал он, поднося красно-синюю капсулу к свету и рассматривая крошечные гранулы ее содержимого. — Вместе с Эллой.
— Кирсти — хорошая девушка, Ларри.
— Да.
— Она сейчас с тобой?
— В соседней комнате.
— Ты скоро приедешь, правда?
— Хотел бы прямо сейчас.
— Знаю, дорогой.
— Иди спать, мама.
— Ты тоже, дорогой.
— Спокойной ночи.
Вздох. Гудки. Ларри захлопнул шкатулку, закрыл аптечку и, завернув капсулы в клочок оранжевой туалетной бумаги, засунул их в конверт с деньгами.
— Кто желает отведать доктора? — воскликнул он, возвращаясь в водоворот музыки Кинга, но взгляды остальных были прикованы к более интимным горизонтам, и ему никто не ответил.
Под лестницей была комната, которая называлась мастерской, хотя, как и в детской, где больше никто не играл, в ней уже давно никто не работал. Когда-то Стивен чинил там часы или, когда его руки дрожали слишком сильно, напивался. Там до сих пор сохранились кое-какие его приспособления: верстак с покрытием из огнеупорного пластика и токарный станок, — и даже спустя столько лет комната хранила ставший не таким резким запах аммиачного очистителя и припоя, и всякий раз, входя внутрь, Алек ловил взглядом мимолетную тень отца, словно отпечаток тела на простыне, хрупкий контур, который время в конце концов сотрет, сделав его отсутствие полным.
Над верстаком на металлическом крюке висел моток черного провода с патронами для лампочек через каждые восемнадцать дюймов. Он снял моток с крюка и начал искать в шкафчиках разноцветные лампочки: синие, красные, зеленые и желтые отдельно, — они были аккуратно сложены в покореженные от времени коробки. Это была праздничная гирлянда, и, хотя у него не было ни малейшей необходимости проверять ее именно в эту ночь (до дня рождения Алисы оставалось еще три недели), он поддался внезапному побуждению. Он помнил, когда эти лампочки загорались в последний раз: почти год назад на празднике по случаю выхода Алисы на пенсию, и колпачки из осевшей пыли свидетельствовали, что с тех пор к ним никто не притрагивался. Как хорошо она тогда выглядела! Позволила себе толику оптимизма, надежды, которую семья с радостью разделила. Мечтала съездить куда-нибудь. Во Францию, конечно же, и прежде всего в свою обожаемую Бретань; но кроме этого, она выписала рекламные буклеты поездок на Дальний Восток и в Индию, и в своей краткой импровизированной речи в саду перед началом вечеринки заявила, что надеется проводить больше времени, как можно больше времени в Калифорнии: с Ларри, Кирсти и своей внучкой. Среди подарков от школы был красивый кожаный портплед — не очень большой, его можно было взять с собой в салон самолета, — из всего, полученного ею в тот день, он особенно ее порадовал. Она воспользовалась им, подумал Алек, три или четыре раза. И только один раз для поездки в Америку. Слишком мало для того, чтобы с него сошел лоск новизны.
Он уселся на бетонный пол мастерской и принялся терпеливо вворачивать лампочки, стараясь не перепутать цвета. Тот праздник удался на славу. Приехала почти вся школа, включая преданную секретаршу Алисы миссис Дзержински. Соседи, Джудит и Кристофер Джой, оба адвокаты, которым нравилось одеваться в белое, пришли пешком от своего крытого соломой дома, крышу которого, увенчанную парой соломенных белок, было отлично видно из сада «Бруклендза». Осборн тоже пришел, расхаживал между гостями, сжимая бумажную тарелку на уровне груди, похожий на пингвина, — добродушный, близорукий и слегка смешной.
В месяц, когда дожди — обычное дело, им повезло, вечер выдался на редкость тихий и благоуханный — настоящий южный вечер, не хуже, чем в Тоскане или на Лазурном берегу, что не преминули с восторгом заметить некоторые из гостей. Женщины в летних нарядах демонстрировали свои загорелые руки; мужчины развесили пиджаки на ветках деревьев. Алиса, разомлевшая от вина, немного охрипшая оттого, что пришлось много говорить, руководила празднеством, сидя во главе одного из длинных столов. Все знали, через что ей пришлось пройти за последний год; об этом говорили в осторожных выражениях вроде: «Она была на волосок от гибели», «Ситуация была рискованная» или даже «Ей крупно повезло», — и изо всех сил старались выказать ей свое сочувствие. Из мощных динамиков лился Моцарт, Родригес и старый джаз, за барбекю, напоминавшим кирпичный алтарь, колдовал Ларри, подбрасывая в воздух отбивные и запекая тунца, — иногда он сажал себе на плечи Эллу, пока Кирсти, из страха, что дым вызовет у девочки приступ астмы, не отбирала ее.
