С Соней Ван дер Мерве я столкнулась примерно через год после прибытия в Форт-Бейт и вместе с другими медсестрами прочитала письмо, которое она собиралась отправить мужу, пребывавшему в четырехстах милях от Форт-Бейта в тюрьме колонии. Произошло это на следующий день, в торжественной обстановке, — по такому случаю она специально надела перчатки, в которых ходила в церковь. Ответа она не ожидала, да он и не пришел. Через три недели она начала называть себя Соней.
В какой-то момент мы начали предпочитать вечера на ферме у Сони вечерам у ветеринара, аптекаря и священника. И всякий раз, как мы там появлялись, обнаруживалось что-то новое. Соня знала, с чего начать. Она еще не научилась путешествовать поездом и боялась уезжать в одиночку далеко от знакомых мест, но через кого-нибудь из медсестер выписывала из метрополии мебель, каталоги, книги, посвященные убранству дома, модные журналы. По ее заказу и при нашем активном участии к ее дому начали подъезжать фургоны с мебелью, покрытые пылью дальних дорог. Но начала она с того, что из церкви своих предков — голландской реформистской — перешла в церковь англиканскую; следует признать, что этот шаг она сделала самостоятельно.
Мы занимались ее воспитанием твердо и неуклонно. Мы учили ее не экономить на напитках, и в результате она заказала весьма экзотический набор вин. Мы научили ее подавать вино. Прежде она наполняла бокалы на кухне, разбавляя их при этом водой, и лишь потом слуга предлагал их гостям. Мы положили этому конец. Подрядчик перестроил старый дом и занялся оформлением и меблировкой комнат. Именно я настояла, чтобы в доме была не одна, а две ванные комнаты. Какое-то время потребовалось, чтобы она привыкла к домашнему туалету, и нам приходилось напоминать, чтобы она спускала воду. Кто-то из нас привез из столицы руководство по этикету двадцативосьмилетней давности, и она прочитала его весьма прилежно, водя пальцем по строчкам. По-моему, я же, будучи в некотором подпитии, посоветовала ей сделать черно-белую спальню, и потом забавно было наблюдать, как эта идея воплощается в жизнь; оформили спальню в течение месяца — Соне удалось достать черные обои и обклеить ими комнату, хотя вообще-то обои — вещь в колонии неслыханная, и все ее предупреждали, что они ни за что не пристанут к стенам. На полу в спальне был постелен белый ковер, поставлен шезлонг, покрытый черно-белым, в полоску, шелком. Не прошло и года, как она увешала дом репродукциями Бердслея, но к тому времени Соня уже принимала гостей, прибегая к советам ветеринара, который молодость провел в Лондоне.
Однажды — лежа в шезлонге и выглядя в черном шифоновом халате и с новой укладкой длинных волос весьма эффектно — она поведала нам, уже известную, впрочем, историю про негритенка:
— Он заглядывал в окно, вот в это самое. А я сидела вот тут на кровати кормила ребенка посмотрела в окно и Богом клянусь там какое-то черное пятно было — мальчишка-негр прижался лицом к стеклу. Слышали бы вы как я завопила. Ну Дженни схватил ружье прицелился и я услышала грохот. Такой ужу него нрав буйный слишком далеко зашел, но с другой стороны что удивительного? Зато теперь мне нечего бояться этих ребят. Вот это то самое окно которое я по неосторожности не задернула. В общем мы показали им что к чему а теперь у нас новые слуги. На ферме уж никто больше не появлялся, все убежали.
Через окно легкими порывами набегал теплый ветерок. «Пора собираться, — заметила одна из девушек. — Буря начинается».
Бури в колонии таковы, что, перед тем как разразиться, вся округа дрожит, как обнаженный нерв, а когда отгремит, весь мир, от горизонта до горизонта, сонно возвращается на круги своя. Началу предшествует легкий ветер, затем вспыхивает жемчужный свет, дальше — земляной дух. Поднимается и тут же внезапно умолкает птичий гомон, куда-то исчезают все насекомые. Потом из щелей в стенах в полусонном состоянии выползают летучие муравьи, расправляют крылья и разлетаются в панике кто куда, самые яркие цвета разразившейся бури, словно покоряясь, бледнеют, и все предметы вокруг из-за бунта природы становятся липкими. Однажды буря застала меня в доме у Сони. Было это уже после того, как она утвердилась в своем новом социальном положении, дом был перестроен, вся мебель на месте. Вскоре после того как буря затихла, наступил вечер, мы сидели в ее гостиной, обставленной на европейский манер, — от веранды в южноафриканском стиле она отказалась, — и попивали розовый джин. Напитки разносил слуга из аборигенов, его огромные обезьяньи лапы, вцепившиеся в поднос, выступали из манжет светло-зеленой униформы, которая только что так ярко блестела при вспышках молнии. Соня любила повторять: «Мне кажется, из этого дома я сделала для себя уголок цивилизации». Нечто в этом роде ей сказал в качестве комплимента священник в один из своих визитов; она приняла эти слова за чистую монету и доводила до сведения всех гостей. «Нет, подруга, мне, право, следует соответствовать». Меня всегда поражало, как быстро она подхватывала новые словечки и наиболее часто употребляемые выражения.
Снаружи возвращались звуки ночи. Стоило Соне умолкнуть, как стал слышен рев зверей, перекликавшихся друг с другом, а еще дальше — стук барабанов, извещавших о затоплении или разрушении краалей, а может, ни о чем не извещавший, ибо мы без того понимали, что к чему. Прямо под окном кто-то прошлепал по мокрой гравийной дорожке, проложенной по распоряжению Сони. Она поднялась, поправила легкие занавески, потом задернула тяжелые шторы. Сейчас ей было лучше. Во время бури она, ссутулившись, стояла на корточках на ковре, словно какой-нибудь абориген у себя в хижине, а волны звука и света перекатывались через нее. В колонии бытовало мнение, что в ее жилах течет черная кровь. Но теперь, когда появились столь убедительные свидетельства ее немалого состояния и незаурядной натуры, это обстоятельство перестало смущать ветеринара, аптекаря и священника. К ней захаживали врачи из клиники, их привлекали великолепно-экзотические манеры хозяйки, душными вечерами в сезон дождей они предпочитали ее общество обществу жены ветеринара с ее потемневшей на тропическом солнце кожей, жены аптекаря с ее водянисто-светлыми волосами и жены священника с ее любовью к музыке. Мой брат Ричард был очарован Соней.
Мы, медсестры, поражались этому мужскому ослеплению. Ведь Соня была нашим творением, нашей забавой, нашей игрой. Ведь это мы воспламенили своим воображением ее податливое сознание, и именно мы придумали фасон длинных «дневных» платьев с вуалью; мы убедили ее проложить тропинку к реке и соорудить ялик для прогулок по маленькой речке, а в придачу к нему — зонт от солнца. Что-то в самом воздухе было такое, что волновало мужчин, даже только что прибывших из Англии и готовых к любым приключениям. Один из научных работников клиники уже успел жениться на нахальной официантке из Йоханнесбурга, другой на невротичке — портнихе из Кейптауна, у которой был, казалось, с десяток локтей, настолько живо она размахивала своими костистыми руками. На нас тоже воздействовала атмосфера места, но, увлеченные своими странными воспитательными опытами и обучением Сони, как убивать мужчин наповал, мы об этом особенно не задумывались. Видя, как серьезно мужчины относятся к Соне, переглядывались, улыбались и отводили взгляд в сторону.
В год, предшествовавший освобождению Дженни Ван дер Мерве из тюрьмы, я вместе с братом Ричардом часто захаживала к Соне. К тому времени ее дом превратился в место встреч всей округи. Теперь это уже был настоящий салон, где каждый вечер собирался народ. Примерно тогда же я обручилась с одним работником нашей клиники.
Не знаю уж, спал ли Ричард с Соней или нет. Во всяком случае, он был сильно влюблен в нее и никому не позволял над ней насмехаться.
Однажды она обратилась ко мне: «С чего это ты надумала выйти за этого Фрэнка? Знаешь что, подруга, он ведь так похож на твоего брата, а ловить надо парней, которые не похожи на родственников. Я могла бы познакомить тебя с каким-нибудь парнем, который больше тебе подойдет».
Я обозлилась и с тех пор всячески старалась, чтобы Фрэнк виделся с ней как можно меньше, но из этого ничего не вышло. За стенами клиники вся наша жизнь вращалась вокруг Сони. Когда Фрэнк принялся высмеивать Соню, мне стало ясно, что по-своему она его привлекает, пусть сам он и боится в этом признаться.
Она болтала без умолку, в речи ее сохранялся акцент африканеров. Меня не могло не восхищать, как живо она схватывает любую ситуацию, тем более что теперь Соня была в курсе всех внутренних дел в клинике, и ей удавалось время от времени делать весьма уместные замечания в разговорах с приезжающими из столицы чиновниками, у которых сложилось впечатление, что она уже много лет задает тон в наших краях и, будучи женщиной незаурядной, одевается как ей угодно и ведет себя соответственно.
