– Нет, – сказал я сквозь зубы.
– А…- Во взгляде парня появилось какое-то новое чувство. Уважение, что ли.
– Что там, дорогой? – спросила Рогнеда с крыльца низким, чувственным голосом.
– Ерунда, – крикнул я в ответ, – приглашение!
– Опять в Ротари? Достали уже. Давай забьем, а? Ты меня обещал повести в “Дежавю”. На открытие сезона устриц, забыл?
Она развернулась и исчезла в дверях.
Я обернулся к парню. Он так и стоял с открытым ртом.
– Свободен, – сказал я.
Он повернулся и пошел, вопрос о чаевых испарился как-то сам собой.
Я вернулся в дом.
– Покажи! – велела Рогнеда. Оказывается, она нашла кофе и теперь пыталась его варить. Жалкое зрелище. Она поставила турку на полный огонь. На плите расцвел страшный синий цветок, турка торчала в самом его центре, как пестик.
Я протянул ей конверт. Она ловко вскрыла его длинным, лаково блестящим черным ногтем. В смысле не грязным, а крашеным.
– На два лица, – сказала она с удовлетворением, – точно.
И затолкала мое именное приглашение в черную, лаково блестящую сумочку на длинном ремешке. Все у нее было черное, длинное, блестящее. Даже глаза и волосы.
Я подбежал к плите и схватил турку, пока бурая шапка не перевалила через кромку.
– Ты какое кофе пьешь? – спросила она дружелюбно. – С молоком? С сахаром?
– Не какое, а какой. Кофе мужского рода, – сказал я сухо, – и я его пью у себя в спальне. И завтракаю там же.
– Почему?
– Мне так нравится. Ты вообще что это себе позволяешь?
– А что? – Она подняла длинные черные блестящие брови.
– Ты мне никто, ясно? И нечего тут из себя строить… Что люди подумают? Что я путаюсь с малолетками?
Она взяла с полки гостевую чашку, которую теперь явно считала своей, и плеснула туда кофе. Запах ударил мне в ноздри, и я почти проснулся.
– Я поднимаю твой рейтинг. Он же у тебя ниже плинтуса. Я не могу идти на званый ужин с человеком, у которого такое паскудное самоощущение.
– У меня вовсе не…
– Вот уж мне врать не надо. Ты посмотри, как ты ходишь! Как ты спину держишь! И руками делаешь вот так! Знаешь, когда руками делают вот так? Когда человек не уверен в себе. Я читала, есть специальная книга, “Язык жестов” называется. И напрягаешься все время! Вот эта лицевая мышца…
Она схватила меня за руку и приложила мою же ладонь к моей щеке:
– Вот эта!
Пальцы у нее были цепкие, а ногти глубоко впились мне в запястье. Она оказалась еще ниже ростом, чем я думал, видимо, эти ее ботинки были на толстенной подошве. Черные волосы распадались на два крыла, а посередине шел очень белый узкий пробор. Как шрам.
Я высвободил руку – кажется, слишком резко, потому что она усмехнулась.
– Я же говорю. Ты вообще людей стесняешься, да?
– Не лезь не в свое дело.
– Стесняешься, – она утвердительно кивнула, – может, у тебя вообще никого нет? Женщины нет? Есть? Что молчишь?
Под черным кружевным у нее было другое черное кружевное. И глубокий вырез. И ложбинка между грудями. В ложбинке уютно устроился анк на черном шелковом шнурке.
– Ты вообще как со мной разговариваешь? Я старше тебя в два раза. Два с половиной.
– Ну и что? – Она усмехнулась, показав мелкие острые зубы, отвернулась и без спросу полезла в холодильник. Наверное, надеялась там найти что-то растительное.
Я с тайным злорадством ждал, пока она осознает тщету своих поисков, потом отодвинул ее, достал два яйца, остатки колбасы и поджарил яичницу-глазунью. Выложил на тарелку, стараясь не повредить желтки (один, конечно, потек все равно), налил кофе, поставил все на поднос и потащил в спальню.
– Хлеба тоже нет, – злорадно сказал я. – И вообще, хочешь завтракать – сходи в мини-маркет. Как выйдешь на улицу, направо, потом еще раз направо. Такой стеклянный павильончик. Хлеба надо купить. И сыра. Ну и что там еще ты ешь…
– Я ж говорила, у меня денег нет, – ответила она сердито.
Я раздраженно плюхнул поднос на тумбочку около кровати, вернулся и стал шарить в карманах куртки. Достал смятый комок бумажных купюр, сунул ей в руку. Высыпал на стол пригоршню мелочи. Она расправила купюры ладонью, аккуратно пересчитала и сунула в сумочку. С деньгами она обращаться умела, что да, то да. И жилось ей, скорее всего, не так легко.
На что она вообще надеется? Как собирается ехать домой? Может, думает, что воссоединится с папой Сметанкиным и вообще останется здесь? Тут, конечно, лучше, чем в Красноярске. В каком-то смысле…
Я смотрел на ее разбросанные повсюду вещи. Аккуратностью она не отличалась. Как вообще шнуруется этот корсет? Или у нее все же есть что-то более практичное?
Наконец я не выдержал:
– Ты что, так и собираешься тут жить до этого, как его? Воссоединения родственников?
– Ну да.
Она удивленно посмотрела на меня, пожала плечами – любимый жест. Она и впрямь походила на Сметанкина – в ней была какая-то нечеткость, неокончательность, точно на недопроявленном фотоснимке. Книжное сравнение, литературное. Когда я последний раз видел недопроявленный снимок?
– Мне больше и правда негде, – сказала она. – Ну, могу еще у папы твоего. Он, в общем, не против был. Он симпатичный у тебя. Но тут лучше. Воздуху много. И вообще. Мне больше нравится.
И она улыбнулась.
Мой папа симпатичный?
В спальне на тумбочке остывала яичница. Это меня беспокоило.
– Ты вообще что делаешь? Учишься? Работаешь?
– Учусь. – Она, оттопырив мизинец, прихлебывала кофе. Это я с ней пойду на встречу с родственниками? Позорище. – На стилиста.
Наверное, на парикмахера. Сейчас все называют идиотскими эвфемизмами.
– Вот вернусь, позавтракаем, пойдем тебе костюм приличный купим. Вообще приведем тебя в порядок. Чтобы не стыдно было родственникам показаться.
– Слушай, – сказал я устало, – отстань от меня, а?
– Я же как лучше…
Вот пойдет она в маркет, запру дачу и поеду к папе. Я представил себе, как она возвращается с пакетом своей веганской еды и тычется в запертую дверь…
– Туалетной бумаги купи, – сказал я, – и хлеба. И помидор. И яиц. Кстати, “мангазея” что такое? Не знаешь?
В комнате нестерпимо воняло парфюмерией. Чем она душится? Какой гадостью?
– Ткань такая? – неуверенно ответила она, подобрала с пола свой корсет, со стула – юбку, двинулась в ванную и захлопнула за собой дверь.
Зашумела вода.
Я съел холодную яичницу, немножко прибрался и задумался.
Позвонить Сметанкину? Сказать, что тут мне свалилась на голову его дочка, и, между прочим, не маленькая, и пускай он сам разбирается – например, приезжает на своей серебристой “мазде” и увозит ее в какое-нибудь пристойное место, а главное, отсюда подальше. Такой папа на белом коне.
Но потом передумал. Сдержал первый порыв.
Если бы она хотела сдаться Сметанкину, она бы поехала сразу к нему. А не болталась бы ночь на вокзале, где, между прочим, полным полно бомжей и карманников. И вообще неуютно.
Вместо этого я позвонил своему папе. Он долго не брал трубку, и я уже начал волноваться, но потом он весьма бодро сказал:
– Да?
– Папа, это я, – я повысил голос, так как он был глуховат, – у тебя все в порядке?
– Спасибо, что соизволил поинтересоваться, – папа был ядовит, как смертоносная мамба, – прекрасно. Я себя чувствую прекрасно!
– А… тебе ничего не надо? Мне заехать сегодня?
– Зачем? – скорбно сказал папа.- Зачем? Чем ты хочешь меня порадовать?
Порадовать его мне было нечем.
– Бросил женщину. С ребенком. Мне казалось, я тебя хорошо знаю.
Я думал, ты тюфяк и ничтожество, но не подлец. А ты еще и подлец!
– С чего ты…
– Ходил несколько лет, обещал жениться. Мать приняла снотворное, еле откачали, это тебе наплевать… Но ты же еще к дочери приставал! Довел девочку до того, что она убежала из дома, спуталась с наркоманами!
– Погоди, – сказал я, – погоди. Это она тебе сказала, да?
– Светочка? Да. Хорошая девочка. А ты, мерзавец, если бы ты не был моим сыном…
Я понял, что напрягаю слух, на заднем плане был какой-то шум, что-то шло фоном.
– Что там у тебя? – Голос пришлось тоже напрячь. – Ремонт у соседей?
– Почему у соседей, – обиженно сказал папа, – это у меня ремонт.
Папа давно уже выкручивал руки ЖЭКу, поскольку сверху была протечка, на потолке в кухне образовалось большое пятно, похожее на Африку, а в ванной начала шелушиться краска на стене.
– Этот милый молодой человек, Сметанкин… Прислал рабочих и материалы. Сказал, что себе делал ремонт и не все израсходовал. Плитка, цемент, побелка.
– Папа, – сказал я, – ты слышал поговорку насчет бесплатного сыра?
– При чем тут сыр? Просто родственный мальчик. Он родителей рано потерял. Ему некого любить. Не о ком заботиться. Это тебе все на блюдечке подносили – и учебу, и образование, и семью.
