Продолжил. Зарисовал подробный план каждого квадрата. Одновременно не упускал из вида часовых: в каком месте смена, как передвигаются по территории вверенных им постов. И делал соответствующие пометки.
Холодно. Холодно — холодно. Зубы постучали, постучали от холода, да и стучать перестали, не доставали нижние верхних: всё тряслось, и челюсти, и губы, и кожа, и мышцы на руках, груди и ногах. Но дождался и следующей, четырёхчасовой смены. Отследил, замёрзшими скрюченными пальцами кое — как сделал необходимые пометки. Завернул принадлежности в парусину, убрал на прежнее место. Перекатился на лыжню, разровнял своё лежбище, и прикрывшись набежавшим на луну облачком, съехал на животе с сарая, а оттуда бегом, бегом домой.
Ой, замёрз, замёрз. Ой, замёрз, замёрз, замёрз! Не просто замёрз, чуть в деда мороза не превратился.
В сенях забрал припрятанную фляжку, которая хранилась ещё с предыдущего визита. Вбежал в дом, скинул валенки, сбросил пальто. Налил из фляжки на четверть стакана спирту, до половины разбавил тепловатой водой из чайника. Выдохнул, выпил. Плеснул в стакан из чайника, запил. Заел варёной в мундире картофелиной, даже не почистив и не посолив её. Достал из духовки два специально для того согретых кирпича, они подостыли, но какое — то тепло давали. Взял ватные штаны Юлерми и затолкал кирпичи в штанины. Просунул ноги, босыми ступнями на кирпичи, а колени обмотал верхом штанов. Шубу Юлерми надел в рукава, задом наперёд, открытой спиной прижался к тёплому щиту печи. Стук зубов и тряска мышц понемногу улеглись, по телу пошло тепло. И с тем сжался желудок, потребовал еды. Доел всю картошку. Даже в желудке от тяжести больно стало.
Разморило. Фляжку припрятал в доме — так опротивел ему холод, что в сени выйти даже на коротенькую минуточку не захотел. И полез на лежанку, прихватив с собой шубу.
Только бы не проспать, не пропустить когда Ирма придёт.
Но всё — таки проспал. Ирма подивилась такому событию, но Микко объяснил: зуб ныл, долго уснуть не мог.
— Вот оно что… А я — то думаю, отчего у тебя изо рта так нехорошо пахнет.
«Вот голова — дырка, надо было сразу как встал рот прополоскать и прополиса пожевать. У Юлерми его много». Хорошо Ирма не отличила запах спиртного перегара от запаха больного зуба.
Весь следующий день просидел дома, не хотелось идти на холод. Даже Ирма вечером обратила на то внимание
— Что ж ты дома сидишь, с ребятами не играешь?
— А нет, ничего. Я лучше дома.
Ирма внимательно посмотрела на него и вздохнула.
— Бедненький ты сиротинушка. Намаялся без дома, по чужим углам скитаться. Недаром говорят: Не о том сирота плачет, что доли нет, а о том, что есть, да горькая.
«Это хорошо, Ирма, что ты так думаешь, значит моё поведение естественно и подозрений не вызывает».
Едва ли не с той поры как узнал Микко, что кино не с настоящей жизни снято, а всё изображают артисты, занимал его вопрос: как они играют? Стараются угадать как бы герой поступил в этой ситуации и потом изображают его? Или себя ставят в ту ситуацию и поступают по своему характеру, как бы они поступили? Теперь он такого вопроса не задавал. Он оказался не только в схожей, но и в более сугубой ситуации. Ему, в отличие от актёра надо не сыграть, а слиться с ролью, пусть на время, но полностью отказаться от себя и до мельчайшей капельки стать тем, кого изображает — не глупым, но и недалёким полусиротой, а может быть и сиротой, незлобивым и не ласковым, не тряпкой, но угодливым и благодарным ко всякому, кто его пригреет и покормит. Иначе провал. А за провалом не свист публики, не порицания критиков в газетах, даже не вонь тухлых яиц и не слизь гнилых помидоров будут ему наказанием, а пытки и мучительная смерть.
На следующую ночь перед выходом почувствовал неудобство в валенке, давит, видимо сбилась портянка. Переобулся. Дошёл до двери — варежки забыл. Вернулся, взял. Вспомнилось как замёрз вчера. Может быть ватные штаны Юлерми надеть? Разделся, померил. Нет, слишком велики. И подозрение может быть: от двора до двора собрался добежать, а чужие ватные штаны надел.
Вот чепуха чепуховская — время уходит, а дело не делается. До сих пор из дома не вышел, а скоро смена часовых.
На ходиках час двадцать. Может быть переждать, после смены пойти? Понял Микко, давно уже понял, что не пускает его на сарай и имя тому, не пускающему — страх. Но не хотел в том признаваться, хотя чувствовал его власть над собой.
Нечто подобное ощутил он осенью сорок первого, когда в третий или в четвертый раз, сейчас уже точно не вспомнить, нужно было идти за линию фронта. Тогда Валерий Борисович почувствовал его состояние и перенёс вывод на несколько дней. Сказал, что это естественно, так бывает и у разведчиков, и у водолазов, и у парашютистов и у многих других, чья работа связана с риском для жизни — первый раз чаще всего проходит без сучка и без задоринки, на интересе. А в один из последующих — стопорит, одолевает необъяснимый страх. У кого это происходит во вторую попытку, а у кого и в пятую. Но бывает, практически, у всех. Но ведь он, Микко, не во второй раз в разведке, и даже не в седьмой, а наверное в двадцать седьмой, если не больше. С сентября сорок первого только и делает, что туда и обратно ходит. И рейды, и стационарное наблюдение, и маршрутная разведка, и связным к партизанам и к подпольщикам ходил.
Поначалу часто выводился, пока фронт не стабилизовался и было много дыр на стыках немецких частей, проходить было легко. Когда немцы остановились и среди ленинградцев началось, если не ликование, то вполне оправданная радость «немец окапывается, значит город штурмовать не будет», для него ситуация осложнилась. Найти прореху в немецких порядках становилось всё сложнее, и он всё реже переходил линию фронта и всё больше времени проводил во вражеском тылу.
«Нашёл время рейды считать да заслугами хвастать! Время уходит», — одёрнул себя Микко.
Вышел во двор, прислушался. Тихо. Надо идти. Дошёл до калитки. «А сколько же сейчас времени? Не нарваться бы на смену…» Вернулся, посмотрел на ходики. Без пятнадцати два. Надо переждать, пока сменят часовых. Присел у окна, назначив выйти через полчаса. Потом добавил ещё пять минут, для гарантии. Нет, хватит трусить, надо идти. Вышел во двор. На небе ни облачка. Надо бы подождать… «Иди, трус…» — приказал себе. Но луна ярко светит, часовой в переулке может увидеть. Лукавство, и он знал, что лукавит, ведь он проверял обзор с места охраны: за трамплином сарая не видно, заслоняет его трамплин. «Совсем раскис, баба!»
И тут тучка набежала, и снежок из неё реденький и мелкий просыпался. Куда ж идти по свежему снегу, следами себя выдашь. И время упущено. И наверно, не видно ничего из — за снега. Что делать, ночь потеряна. Оправданный возвратился в дом. Но совесть оправдания эти не очень — то принимала, поскабливала и корила: дрогнул.
Утром проснувшись, только подивился своей слабости.
На следующую ночь, опасаясь, как бы и в самом деле не зарядил снег, тогда уж действительно наследишь и ничего не увидишь, ушёл на сарай во время. Возвратясь согрелся, а утром встал в обычное время, прополоскал рот и пожевал прополиса, от «запаха больного зуба». Ирма ничего не заметила.
А после третьей ночи опять проспал.
— Снова зуб болел?
— Да.
— Ты вот что, Микко… Приходи к нам ночевать, места хватит.
— А нет, ничего. Я дома.
— Ну смотри сам. А если что — иди, не стесняйся. Чего тут стесняться, и взрослому одному в доме жутковато, — Ирма по — своему истолковала его зубную болезнь. Ипользуясь случаем перешла на хозяина дома. — Юлерми одному жить тоже не дело, надо о хозяйке подумать. Мужчина без жены, что сарай без крыши. А дом без хозяйки, что баня без пару. Вроде и есть они, да толку с них никакого. Юлерми мужчина работящий, хозяйственный и деньги к нему идут. Такому надо семьёй дома жить, а не болтаться ночами по всей деревне и даже по округе. Понятно, молодой, здоровый, сила наружу рвётся, природу не обманешь. Значит, жениться надо. Девушке за него, вдового, идти вряд ли прилично. Так ему и из других выбрать хватит, вон их, молодых вдов, сколько сейчас. И ещё будут. Война. Женихи убывают, а вдов прибавляется. Женится и ещё успеют детей нарожать и вырастить.
Ещё две ночи мёрз на сарае. Наблюдения что — то подтвердили, что — то пришлось уточнить. В целом, сбор необходимой информации можно считать завершённым.
Ближе к вечеру, после того, как ребята разбежались по домам, Микко благополучно перенёс с сарая пакет. Но увы, не обошлось без оплошности: выскользнул бинокль и провалился внутрь сарая. И не было никакой возможности достать его. Обозвал себя и старой вороной, и мокрой курицей, и вислоухим из отряда безрогих — да толку с того.
Дома развёл огонь в печи, запер дверь на крючок, разогнул шплинт и снял наконечник с лыжной палки. Зарисовал на оставшихся чистых листах блокнота план деревни, промерить расстояния труда не составляло, пять его шагов равны трём метрам. Указал расположение финских постов, описал состав подразделения и режим охраны. Оторвал обложку блокнота, кинул в огонь. Листы скатал в плотную трубочку, засунул в выемку в лыжной палке, поставил наконечник на место, зашплинтовал. Карандаш тоже сжёг. Парусину уложил во внутренний карман пальто. Фонарик и компас спрятал на чердаке конюшни, закопал в потолочную засыпку.
