Она положила трубку, поправила сползающий с плеча халатик и вышла вслед за Стахом в коридор.
– Что он говорит? – спросил Стах.
– Так. Ничего.
Он хотел идти, но она позвала его:
– Стах!
И вдруг бросилась к нему, обняла за шею, нашла в темноте его губы, прижалась долгим поцелуем.
Это было так непохоже на их обычные прощанья, что он смутился.
– Ладно, – сказал он, – До завтра.
– Прощай, горе мое.
Он уже не слышал этих слов. Дверь за ним захлопнулась, и на тихой лестнице отзвучали его легкие шаги.
Она вернулась в комнату и, подойдя к окну, выглянула на улицу. Он шел, шагая широко, размахивая руками. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся из глаз. Потом она взяла пепельницу с окурками – один еще дымился – и отнесла на кухню, чтобы в комнате ночью не пахло табаком. Проверила, хорошо ли заперта дверь. Положила часы на тумбочку, у изголовья, – как делала всегда, чтобы не проспать. Отбросила одеяло и легла. Постель была еще теплая. Она лежала, глядя в темноту широко открытыми глазами. Не было ни слез, ни мыслей. Только бешено колотилось сердце. Оно колотилось как бы само по себе, без ее участия, даже ей вопреки.
Орали петухи. Далеко, в старой Полыновке. И совсем рядом, в сарае у горного мастера Голобородько, что живет через дорогу. Стало светать.
Пройдет час, другой – и поселок проснется. А пока он еще спит. Спят шахтерские домики, спят ограды и палисадники, спят в палисадниках мальвы. Только четыре отдельно растущих тополя, как стражи, стоят на холме, за балкой, четкие в лучах утренней зари.
И две женщины на одной улице не спят и смотрят на эти деревья, каждая из своего окна. И ждут нового дня.
Одна с отчаянием, другая с надеждой.
Ее поселили в одной из трех комнат. В той, где жили дети. Сейчас младший был в лагере, и Маринка перешла на кушетку, уступив свою кровать гостье. Кровать была большая. «На выданье», – смеялась Ольга. Другой достать не удалось.
Маринка спала на боку, высунув из-под простыни загорелую, тонкую в щиколотке ногу. Наверно, ей снилось что-то смешное, – уголки ее губ слегка дергались. Тонкая светлая косичка свисала с низкой кушетки почти до пола.
В рассветной полутьме все ярче проступали черты лица – странная смесь двух знакомых лиц и что-то свое, совсем новое, что породила эта смесь и что существовало уже само по себе и называлось по-своему – Маринка Бородина.
Тамара смотрела на спящую девочку с нежностью, какую испытываешь, пожалуй, только к детям друзей молодости. Ей было приятно, что в эту томительную бессонную ночь она в комнате не одна.
Спящий рядом ребенок, дитя ее друзей, странно соединивший в себе их черты, был таким же чудом, как и всё, что творилось вокруг…
Чистый, прохладный воздух лился в окно, шевелил тонкую полотняную занавеску. Кричали петухи, то где-то далеко, то совсем рядом, под самыми окнами. От этой прохлады и петушиного крика, оттого что день разгорался неотвратимо, ее охватило счастье. Острое, похожее на то, какое она ощутила впервые в вагоне поезда, когда вдруг поняла по-настоящему, что увидит его.
Она поднялась с постели и подошла к окну. Поселок спал. Окно выходило на улицу. Вчера, в темноте, она ничего не смогла разобрать. Мелькали огни, белые стены. Поселок показался большим. Сейчас, в лучах восходящего солнца, он был таким, как есть, со своими тремя улицами, за которыми тянулись огороды. С четкой линией холмов на горизонте. На одном из холмов росли в ряд четыре больших дерева. Наверно, в действительности они были меньше, – когда-то Олег объяснял ей закон, по которому происходит оптический обман и фигуры людей и предметы, поднятые на высоту и окруженные воздухом, кажутся снизу гораздо больше.
Поселок спал. На улице не было ни души. И пусты были дворики возле шахтерских домов, густо обсаженных подсолнухами и яркими базарной дешевой красотой мальвами. Во дворах росли тонкие вишенки, они еще не давали ягод. Через дорогу, на веревке, протянутой от сарая к столбику, вбитому у крыльца, во дворике сушилось красное детское платье и две мужские рубахи. Вчера, когда они въехали в поселок и свернули в одну из улиц, Ольга сказала: «Вот его дом». Промелькнул выхваченный фарами кусок беленой стены. Ольга сказала: «Его нет дома. В окнах темно».
Где он мог быть?.. Мало ли где может быть человек.
Поселок просыпался. Во дворике, что против окна, появилась женщина в сарафане, заспанная. Она расчесывала густые темные волосы и закалывала их на затылке шпильками, которые держала в зубах. Потом она сняла с веревки красное платье и унесла его в дом. Потом появилась снова и, подойдя к сараю в углу двора, выпустила кур.
Проснулись Бородины. За дверью, в коридоре, скрипели половицы. Звякала в кухне посуда. Боясь разбудить гостью, они разговаривали шепотом.
Во дворик вышел мужчина в голубой майке. Постоял посреди дворика, скрестив на груди руки и глядя, как куры клюют просо, и вошел в дом. Он был высокий и, входя, пригнулся, чтобы не стукнуться головой о притолоку.
На улице показались люди, большей частью мужчины, одетые по-рабочему. С каждой минутой их становилось больше. Они шли окликая и догоняя друг друга. Шли все в одном направлении – по дороге на рудник. Мужчина из дома напротив тоже вышел на улицу, выкатил велосипед. Жена проводила его до калитки. На руках она держала белокурую девочку лет двух в красном платье.
В коридоре щелкнула дверь, ведущая на лестницу. Тамара посмотрела на часы. Половина седьмого.
Сергей появился на крыльце. Он был в костюме, похуже того, в котором он ездил вчера на совещание, но воротничок сиял белизной. За годы, что она не видела его, он немного располнел и раздался в плечах. Но пепельный чуб его так же пышно, как в дни студенчества, вился над высоким лбом, прорезанным двумя крупными морщинами. Нет, он мало изменился внешне. Меньше, чем Стах.
Сергей зашагал по дороге к руднику. Походка у него была быстрая. Пожалуй, слишком быстрая для начальства.
Она ждала, что увидит Стаха. Возможно, и он ходит на шахту этой дорогой. Она вглядывалась в лица. Боялась, что может не узнать его от счастливого ослепления.
С треском промчался мимо окон мотоцикл. На заднем сиденье, держась за плечи мотоциклиста, сидела женщина в мужской рубашке с закатанными до локтей рукавами, в брюках и сапогах. С рыжими косицами, переплетенными на затылке.
Девочка в красном платье гонялась за петухом. Ворочалась на кушетке Маринка. Ее будило солнце.
– …Сергей скажет ему?
– Нет. Я просила не говорить. Тебе не терпится его увидеть?
– Нет. То есть да. Я и хочу, и боюсь. Боюсь этой минуты. Когда встречу его.
– Я думала, ты его давно забыла.
– Нет, Оля. Хотя иногда мне казалось так. Знаешь, это как болезнь. Переболеешь в юности, а она вдруг дает о себе знать под старость.
– Это ты хорошо сказала. Именно болезнь. В твоем случае.
– Почему в моем?
– Потому что прошло столько лет. У тебя своя жизнь, семья. Я не верю, что ты все еще его любишь.
– Но ты ведь любишь своего Сергея… С тех пор!
– Как ты можешь сравнивать. Мы всегда вместе, у нас общая жизнь, дети…
– Мы тоже всегда вместе. Хотя и живем врозь. У нашей любви тот же стаж, что у твоей. Даже больше.
– Томка, Томка…
– Что «Томка»?
– Какой ты была, такой осталась… Любишь его?
– Люблю.
– А мужа?
– И мужа люблю… Наверно.
– Не понимаю, – сказала Ольга. – Не понимаю такой любви.
Они шли по поселку. Ольга позвала ее прогуляться. Солнце припекало. Пришлось повязать головы косынками. На улице играла детвора. Изредка попадались навстречу женщины с сумками. Одни шли в магазин, другие из магазина. Все здоровались с Ольгой. С любопытством оглядывали незнакомую женщину в голубом платье с короткими рукавами и в босоножках без задников. Здесь это было новинкой. Какой-то шустрый мальчишка крикнул вслед:
– Тетенька, каблуки потеряла!
Поселок был чистенький. Белые домики, красные крыши. Над крышами антенны телевизоров. На ступеньках, у входа в хлебный магазин, две старушки торговали жареными семечками.
В магазине было прохладно. Пахло теплым хлебом. Продавщица, молоденькая, круглолицая, с ямочками на щеках, улыбнулась Ольге.
– Артистка наша, – объяснила Ольга, когда они вышли на улицу.
– А ты кто? Режиссер?
– Надо же чем-то заниматься. Здесь нельзя бездельничать. Стыдно.
– Это в мой адрес?
– Ты – гостья. К тебе это не относится.
Ольга показала ей школу – старую, сельскую, и новую, которая строилась. Клуба еще не было. Его с горем пополам заменял агитпункт, разместившийся в трех комнатах. Здесь по вечерам собиралась молодежь. Слушали радио, играли в шахматы, а иногда танцевали тут же, во дворе агитпункта, под музыку своего самодеятельного духового оркестра.
