И тут он вспомнил — почта! У него нет ручки, и он дожидается ее за спиной престарелой дамочки в затейливой шляпке. Та приготовилась наклеить на конверт с адресом «Австралия» гигантскую марку с цветком. Могла бы хоть место освободить, ручки-то привязаны. Что же она тянет? Тетка растерянно смотрит через плечо, растерянно и зло. И Калев догадывается, что воспитанной дамочке неловко на людях облизывать марку. Он отходит в сторону, рраз! — совершает мадам проступок противу благонравия и притискивает марку к конверту, затем чинно подымается и бросает на Калева осуждающий взгляд. Теперь он может присесть. На бланке телеграммы он выводит: «Дорогая Ильме…» — и тут с разлохмаченного перышка срывается жирная клякса (разве одного этого мало, если подумать задним числом о предзнаменованиях?). Калев берет новый бланк: «Дорогая Ильме. Сегодня иду в министерство. Буду не раньше завтрашнего вечера. Твой Калев».
Ясно! Не отправь он эту телеграмму — возможно, все сложилось бы иначе. Ох, пусть бы эта тетка лизала свою лиловую орхидею до бесконечности! На кой мне понадобилось посылать такую благоверную телеграмму? «Твой Калев…» Вот он стоит, твой Калев, жадно заглатывает воздух и прижимает руки к животу.
Он прокрался вниз по лестнице (все еще крался!). Как хорошо, что все спят, что никто его не видит. А то ведь могут и спросить, куда он в такую рань. Что на это ответишь? Что на супружеском ложе все места заняты?
До чего я все-таки жалкий человек! Даже в такой роковой час в голову лезут крохотные и никчемные мыслишки! Мнил себя просветителем и рупором истины, а на самом деле — взрослый мальчик с петушиным голосом, у которого не сходится ворот пионерской рубашки. Большое дитя Калев Пилль!
Он вышел на крыльцо. Стало еще светлее: вот-вот взойдет солнце. И все так же тихо — торжественно, величаво, как он воспринимал это совсем недавно? Да, по-философски, по-уитменовски, по-рериховски тихо! И на тебе, что таилось за этой тишиной!
Ну не идиотство ли так стоять?! Надо бы кинуться обратно, рвануть дверь, зарычать… Куда только смелость подевалась! Еще вчера там, в старом городе, ее было не занимать. Там — да, а теперь он получил удар ниже пояса: ни вздохнуть, ни охнуть, как тот подонок, который, завидев милицейскую машину, насилу уковылял, держась за живот.
И взошло солнце. Во всей своей красе оно явилось освещать родные места Калева. Первые лучи приласкали машину Пеэтера, празднично засверкал ее никель, а за лобовым стеклом все крутилась мартышка с сигаретой.
Что же делать теперь? Калев не знал. Эту проблему за него решили ноги, которые понесли его по дорожке — нет, не в квартиру, а на станцию. Однако не успел он сделать и десятка шагов, как услыхал знакомый скрип: кто-то отворил окно. Калев замер, как ужаленный, он был уверен: это Ильме.
Калев через силу обернулся. У окна стояла Ильме. Их взгляды встретились. Ильме была в одной комбинации. Восходящее солнце высветило ее так ярко, что Калеву казалось, будто он различает даже лямочку, впившуюся в круглое плечо Ильме.
Они молчали. Ильме у окна, он под окном.
А не завести ли ему по классическому обычаю серенаду под балконом? Комическую утреннюю серенаду, которую испанцы называют альборада…
Молчание нарушила Ильме. Она тихо, булькающе засмеялась.
— Что ж ты, муженек? Поднимайся, не бойся! Угостим тебя кофейком.
— Да стоит ли, — услышал Калев свой дурацкий ответ.
— Стоит, стоит, — усмехнулась Ильме.
Когда Ильме издевательски торжественно, с глубоким поклоном распахнула дверь, откуда-то из-за ее спины послышалась лихорадочная возня. Это был Пеэтер, шустро натягивавший брюки. Ильме, казалось, забыла обо всем: она по-прежнему была в комбинации и босиком. Зато комбинация была самая красивая. Калев привез ее из Ленинграда — черно-красную, отороченную широким кружевом. Поначалу Ильме вроде бы даже стеснялась: точно такие в этих дурных журналах, что же Ильме — какая-нибудь там…
Когда Калев видел эту комбинацию последний раз? Кажется, в годовщину свадьбы.
— Пеэтер, иди глянь на моего суженого. Хотел деру дать. А квартиру нам оставляешь? — По ее щекам пошли красные пятна, такой Ильме он прежде не видывал. — Другой топор бы схватил, а он драпает… Или, может, продернешь нас с Пеэтером в поселковой «Осе»? Вот, мол, какие аморальные, обманывают передового культработника…
— Зачем ты так… вульгарна? — тихо спросил он. Странным образом Калев теперь был абсолютно спокоен — Ильме, что ли, передалось все его возбуждение. — Я… я и не знал, что ты можешь быть такой…
— Да что ты вообще обо мне знаешь? — почти орала Ильме.
Хотя нет, однажды Калев видел почти такую же Ильме. В магазин неожиданно приехал ревизор, а у Ильме не сошлась касса. Она честный человек, но в тот раз была не без греха — взяла на что-то из кассы, чтобы сразу же вложить обратно, да ревизор опередил. Тогда она кричала точно так же: зло и нелогично. Кричала оттого, что иначе разрыдалась бы. Накручивает себя, боится окончательно разнюниться.
Калев снял плащ. (Зачем? Непонятно.) Очень аккуратно повесил его на вешалку и стоял, не зная, что делать дальше.
В дверях показался Пеэтер. Его черные волосы ерошились, подбородок отливал синевой, брюки — словно корова жевала, а левый носок осклабился дырой. Он тоже выглядел не очень-то мужественно, скорее, наоборот: Пеэтер не мог оторвать глаз от пола, очевидно, крики Ильме были ему не по сердцу.
— Это… что тут толковать… С кем не бывает… ты и сам мужик… Прости, коли можешь… Это самое… — что-то вроде этого бормотал он, пялясь на свой драный носок. Калев понимал, что Ильме хотелось бы сейчас видеть совсем другого Пеэтера, обрести силу в сравнении, да непросто это было.
— Я… я сполосну лицо… если можно… — Пеэтер шмыгнул в дверь ванной, и оттуда сразу донесся шум воды.
— Накинь что-нибудь… Неудобно, — произнес Калев и шагнул в спальню.
— А мне неудобно, что у меня муж половая тряпка! — Но халат она все-таки накинула.
Калев Пилль сел за стол: не хотелось сидеть лицом к кровати.
— Вот, значит, как, — сказал он, чтобы что-нибудь сказать.
— Вот, значит, так, — передразнила Ильме и демонстративно села на край кровати, как бы защищая их недавнее ложе.
— У вас это первый раз? — спросил Калев. На самом деле и это уже не имело значения, но молчать было противно.
— Пять лет! — сообщила Ильме. — С тех пор, как Пеэтер схоронил жену. Целых пять лет. — Ей хотелось выглядеть победительницей.
— А-а…
— Ах «а-а…»! Больше тебе и сказать нечего?
— А что тут скажешь.
— Да, пять лет я тебя обманывала. Ждала — вот сын вырастет, выложу тебе все — и привет. Теперь мальчик в техникуме, взрослый человек, уж он-то поймет, что из нашей совместной жизни больше ничего не получится и что я ухожу.
Ильме укладывала волосы. Когда она их поправляла, сверкнула ее подмышка, и на миг Калеву вспомнилась Магда, Магда с улицы Рабчинского.
— Я еще не старая. Хоть несколько лет поживу по-человечески, — выстреливала она. — А то всю молодость с тобой похоронила.
— Ну да, если любви нету…
— Ты же ребенок! Я… я и любила-то тебя как ребенка! А женщине хочется любить и мужчину! — И она опять гордо задрала голову. — Пеэтер, что ты там копаешься? — крикнула она.
— Я сейчас… маленько оправлюсь… Вытрусь, галстук одену…
— Дался ему этот галстук, — буркнула Ильме.
Калев обвел взглядом комнату. Их комнату. Когда-то она была их комнатой.
Жалковата, пожалуй: блеклый настенный ковер, полированный книжный шкаф, крошечный телевизор. Маленький буфет с чашками и рюмками. Еще стояла там австрийская керамическая кружка, подаренная родителями Ильме, — дурацкая аляповатая кружка, на которой, отхлебывая пиво, расплывался в ухмылке дородный дядька, чем-то смахивающий на Калева. Тоже мне, шут гороховый, подумал Калев. И все-таки это был дом, милый даже своей убогостью.
— Он, значит, больше мужчина?
Калев не утерпел, ему приспичило посмотреть и на кровать: одеяла скомканы, край простыни съехал на пол. Ильме, наверное, истолковала его взгляд по-своему и понизила голос:
— Тебе не понять… В постели — да, там ты тоже мужчина, да больше нигде.
— Нигде?
— Нигде. В остальном ты дитя. Сущий младенец. — В голосе у нее вновь зазвенели пронзительные нотки. — Женщине нужна опора. А какая ты опора со всеми своими бумагами, папками, картоном и пустыми словами? Да еще с тощим кошельком. Кто на тебя сможет опереться?
Удивительно, но все, что она говорила, полностью совпадало с мыслями Калева в вагоне. Вот-вот — груда бумаг и картонок…
— Тут ты, видать, права, — вырвалось у него.
Но Ильме не нужно было, чтобы правда оставалась за ней, ей надо было кричать. Смешно, конечно, но Калев решил пойти ей в этом навстречу и сказал:
— А у Пеэтера опять же и баня, и машина…
