Из театра побежал персонал, новых спектаклей никто не ставил. Любочка по совету верной Нины стала шить на заказ соседям и бывшим сослуживцам. Яркая китайская одежда, которую тоннами распродавали на вещевых рынках, расползалась по швам и стреляла электричеством, потому заказы не переводились. Но, вот беда, все сложнее становилось купить материал, и однажды Любочке довелось выкраивать бывшей театральной бухгалтерше блузку из новой батистовой простыни.
Любочке было очень страшно и очень одиноко. Домашние вещи точно сговорились против нее. Срывались, обдавая хозяйку тугой пенной струей, краны, перегорали лампочки, как бы сама собой билась об пол посуда, тек холодильник, ломался прямо в руках утюг, искрили розетки, отлетали каблуки, выворачивались с мясом и безвозвратно терялись пуговицы, на самых нарядных, самых любимых кофточках и юбках неожиданно обнаруживались жирные пятна.
Любочка пыталась как-то привыкнуть к этому всеобщему заговору, научиться жить среди бунтующих предметов, но у нее не выходило, и даже зеркало – верное зеркало, всегда доставлявшее хозяйке радость и довольство собою, ополчилось на нее и отражало теперь каждую морщинку, каждую складочку. Это было невыносимо, особенно по утрам. Любочка тяжело просыпалась и, вставая, чувствовала себя утомленной и разбитой.
Не желая смириться, она стала дважды в неделю подрабатывать натурщицей в училище искусств. Не из-за денег – доход с этого был невелик, – а из желания доказать самой себе, что по-прежнему прекрасна, способна вызвать восхищение и вдохновить на творчество. Смущенные взгляды молоденьких студентиков ее отогревали, и не беда, что после многочасового сидения в одной позе ныла спина и затекали ноги-руки.
Маленькие возрастные разрушения, которые так напугали Любочку, были со стороны едва заметны, но у страха глаза велики – каждая малая морщинка казалась ей размером с траншею, где окопались вооруженные до зубов вражеские войска. И Любочка, уже не надеясь на собственные слабеющие силы, пустила в ход тяжелую артиллерию: под зеркалом появился целый арсенал крупнокалиберных снарядов, начиненных кремами на все случаи жизни. Здесь же помещались блестящие патроны ярких помад и боекомплекты теней и румян. Любочка тратила на эту гонку вооружений львиную долю скудного своего дохода, и постепенно милая непосредственность, неувядающая детскость перерастали в вульгарную площадную яркость.
Она с удивлением обнаружила, что родник постоянного мужского внимания пересыхает. Никто больше не добивался ее, не говорил комплиментов, не рвался провожать до дома. Желая убедиться на практике, что еще не утратила женскую силу, Любочка несколько раз заманивала к себе на ночь кого-нибудь из бывших любовников. Конечно, они не отказывались, но и особого рвения не выказывали. Все это было не то, не так. Она точно милостыньку выпрашивала, а они подавали.
Время шло, реальная жизнь постепенно отвоевывала позиции, оккупировала Любочкин незатейливый мирок метр за метром – пока не поглотила его целиком. Даже Нина, верная Нина, оказалась выбита за его пределы. Старая подруга, вооруженная большой клетчатой сумкой из дерматина, курсировала теперь по маршруту Иркутск-Манчжурия, скупая в приграничной зоне по дешевке пестрые синтетические китайские тряпки. Некому было пожаловаться, некому поплакаться, очень хотелось к маме. Мама была мудрая, она всегда знала, что делать. Поэтому, едва дождавшись отпуска, Любочка отправилась в Выезжий Лог.
Глава 29
Галина Алексеевна постарела. Теперь это была сухонькая, сгорбленная бабушка, совершенно седая; ее ввалившиеся щеки напоминали древесную кору, руки, раньше такие стремительные, сводило от артрита. А все-таки это была прежняя Галина Алексеевна. Ни капли своей кипучей энергии не расплескала она с годами, и глаза все так же блестели, пусть и не были зоркими, как прежде.
Большую часть времени проводила Галина Алексеевна у телевизора, поэтому все на свете знала. Встретив дочку своеобычным: «Ох и дура ты у меня, ох и дура!», она, едва собрав на стол, стала объяснять про новую жизнь. Да так складно у нее это выходило, что Любочке сразу полегчало. Оказывается, новый уклад, который так пугал Любочку, полон был самых фантастических перспектив.
– В первую голову квартиру надо приватизировать! – учила премудрая Галина Алексеевна глупую Любочку. – А там и продай. Да не торопись, продавай подороже. А денежки в банк клади, под процент.
– А где ж я тогда… – малодушно сомневалась Любочка.
– Ничего. Комнатку снимешь. А то у матери поживешь, не переломишься. Подрастут денежки за год – за два, а там и поезжай в Москву, к Илье. Купите квартиру, будете жить вместе. Он теперь вон какой – за границу ездит, в конкурсах участвует.
– Как это за границу? – удивилась Любочка.
Их общение с сыном давно уже свелось к нерегулярному обмену поздравительными открытками. Знала только, что училище закончил и в консерваторию поступил, но была занята Левой, и думать об этом как-то времени не находилось.
К сыну в Москву удалось выбраться только в середине осени – приватизация оказалась делом нудным и муторным. Впрочем, Любочка об этом не особенно жалела. За время сбора бумажек, печатей и подписей она все-все успела продумать, до самых мелких мелочей, и к тому моменту, когда села в поезд, была искренне уверена, что в жизни главное место занимают вовсе не мраморные лестницы и платья со шлейфом, а тихие семейные радости. Конечно, к этой мысли подтолкнула Любочку Галина Алексеевна, но мысль была так хороша, что казалась своей собственной. Любочке мерещились уютные домашние обеды из трех блюд, совместные походы в кино и в театр по воскресеньям, тепло и забота друг о друге. Она мечтала, как будет гулять по Москве под руку со взрослым сыном, причащаясь к знаменитым памятникам культуры, а будущее семейное гнездышко представлялось ей похожим на квартиру Яхонтова.
После памятной поездки к Галине Алексеевне Любочка хотела в Москву сильнее, чем три сестры, вместе взятые, и, выйдя из поезда, почувствовала, что этот город готов ответить ей взаимностью, – стояло тихое безветренное бабье лето, небо было синим и высоким, сквозным, листья золотыми, солнце – теплым не по сезону, а главное, здесь ее встречал взрослый сын.
Они не сразу узнали друг друга. Любочка, желая замаскировать несколько седых волосков, которые негаданно обнаружились на висках, высветлилась до скандинавской белизны. Эту операцию пришлось проделать в три приема, отчего пережженные волосы распрямились и истончали. Теперь они свисали помертвелыми неряшливыми прядями, и уложить их можно было только полубанкой лака сильной фиксации. А Илюшенька за прошедшие шесть лет вымахал на голову, и на той высоте, где Любочка ожидала встретить его счастливый взгляд, помещался теперь ворот рубахи, из которого выглядывали темные густые завитки.
С вокзала Илья на такси повез Любочку на Большую Никитскую, к московскому однокурснику, с которым заранее договорился насчет комнатки. Едва переодевшись и помывшись, Любочка, точно и не было четырех дней пути, запросилась смотреть Красную площадь. Они пошли туда пешком, узкими старинными улочками, и по дороге Любочка решила, что выберет новый дом обязательно в таком же тихом, уютном квартале.
Все удивляло Любочку – и пряничный собор Василия Блаженного, оказавшийся даже красивее, чем по телевизору, и стайки иностранцев, которые шумно бродили вслед за экскурсоводами, держа наготове крошечные серебристые фотоаппараты, и гулкий голос курантов, и стеклянная крыша ГУМа, где Илюшенька угощал ее знаменитым мороженым в хрустящих стаканчиках, и Вечный огонь. Желая показать себя перед сыном женщиной культурной, сразу после Красной площади Любочка выбрала Пушкинский музей и была немало удивлена, обнаружив в холле вместо уютных предметов быта великого классика пятиметровую статую обнаженного Давида. Потом они отправились на Тверскую и долго стояли в очереди в знаменитый «Макдоналдс», где подавали многоярусные бутерброды с котлетой, и оттуда пешком, усталые, но довольные, еле добрели обратно до Никитской. Илья уехал к себе в общежитие, а счастливая Любочка уснула, едва легла.
На следующий день, к двум, Любочку повели в Малый зал консерватории. Педагог Ильи, в преддверии очередного международного конкурса, решил потренировать своих студентов на сцене и устроил концерт класса. Илья, лучший ученик, играл второе отделение.
Увидев в холле афишу, на которой большими буквами написано было: «Илья ОБУХОВ, фортепьяно», Любочка умилилась и прослезилась. То, что она намечтала когда-то, начинало сбываться. В первом отделении она вертелась и ерзала, как девчонка; ей не терпелось увидеть своего мальчика на этой знаменитой сцене. А когда после небольшого антракта он появился перед публикой – в черном костюме, с бабочкой, гладко причесанный на пробор и очень серьезный – громко зашептала направо и налево: «Смотрите! Смотрите! Это мой сын!»
