— Куска чего?
— Остряк, четыре тысячи лир, у Ракушки — две.
— У кого?
— У Ракушки, у кого ж еще? Так что четыре куска моих плюс два ракушечьих — итого шесть тысяч. Сам-то ты небось на мели…
— Угадал…
— Большого ума не надо: у тебя вечно ни гроша. А что купишь на шесть тысяч? Шесть порций мороженого?
Лучолеоне сглатывает слюну.
— Лючия вроде хотела комнатный лимон, верно? — говорит Рак. — Ну вот, я пробежался по магазинам, дешевле чем за полсотни нету.
— Так что придется нам сейчас рвануть, — объявляет Заслон.
— Рванем, — соглашается Леоне.
Они садятся в Фиат-птеродактиль, каких больше не производят, и вскоре подъезжают к лучезарному собору, шестиэтажной чаше, полной всякой всячины, — универмагу «Панта», где можно найти все — от бигуди до компьютера и обратно.
— Стало быть, ребята, загружаемся, — командует Ракушка, — каждому по этажу — хапай кто что сможет. Кого застукает надзиратель — хрен с ним, остальные его не знают. Lesgo![12]
Боже, думает Лучолеоне, я — соучастник кражи! Они расходятся, и он остается один между гигантскими стенами благосостояния. Авторадио — диски-стерео хай-фай[13] — пленкожоры — кассетодеры. Незнакомые мелодии будоражат его душу. Он симулирует раскованность. Тут же к нему подходит заподозривший неладное продавец.
— Что угодно?
— Можно мне послушать вот этот? — Он указывает диск.
— Нельзя, он запечатан. Если вас интересует, это альбом Брюса Спрингстина «Born to run»[14], по случаю распродажи шестнадцать тысяч лир.
— Да? — говорит Лучолеоне. — А дирижирует кто?
И тут же осознает свою оплошность. Потихоньку удаляется, но надзиратель следует за ним по пятам. Это Сандри, на нем черный мундир, патронташ и кокарда с орлом. Лучолеоне прохаживается по отделам парфюмерии и предметов обстановки, где с видом знатока рассматривает паласы. Надзиратель по-прежнему не отстает от него, продавцы провожают его взглядами. В отделе школьно-письменных товаров он упивается знакомым древесным запахом новеньких карандашей; вдалеке появляются Слон и Рак. Судя по тому, как их разнесло, поживились они на славу. Нельзя, чтобы они застали его с пустыми руками. Он молниеносно сует в карман красно-синий карандаш.
— Ага! — вопит Сандри. — Вот я тебя и застукал!
На него наваливаются сразу шесть продавцов. Заслон и Ракушка смываются.
— Попался, бандюга! — не унимается Сандри. — Я сразу понял, что он пришел на дело!
— Боже мой, такой молоденький, как можно! — восклицает продавщица Пьерина Дикообразина.
— Мне семьдесят лет, я учитель на пенсии! — протестует Лучолеоне.
— Все равно ты вор. Сейчас мы вызовем карабинеров!
На гамбургере прилетают шестеро карабинеров, командует ими человек с торчащими из ноздрей пучками волос.
— Ну, и что же вы, молодой человек, можете сказать из своего оправдания?
— Не из своего оправдания, а в свое оправдание! — выкрикивает Лучолеоне и синим карандашом ставит на рукаве комиссара отметку. — Узнаю тебя, Порцио, ты был первый тупица в классе!
— Не смейте повышать на меня голос, я должностное лицо, и вы рискуете получить приговор гораздо более суровее, чем вам ожидает за ограбленние.
— Неуч, «более суровее» не говорят. «Вас» ожидает, а не «вам». «Ограбление» — с одним «н», помечаю синим, но называют так лишь кражу со взломом или применением силы, помечаю красным! — Лучолеоне испещрил пометками всего комиссара. — Неуд! — кричит он и при всеобщем замешательстве прошибает стену банок с пивом, выскакивая наружу, как Франкенштейн.
Вот он уже на улице. Ну и жизнь у Леоне Весельчака! Но нужно двигаться вперед. Лишившись Велы, он направляется к «Бессико» — своей цели — пешком. А как же подарок Лючии?
— Эй, шеф!
Он поворачивает голову. Кенар Карузо зовет его из клетушки довольно роскошного магазина.
— Ваша пернатость! Какими судьбами?
— Что же мне прикажешь, на балконе с голоду помирать? Тебя нет уже неделю.
— Ты прав. А что ты там делаешь?
— Я тут заместо mascotte[15]. Роскошная boutique[16], цветы, экзотические растения, садовая мебель. Хозяйка — богачка, зовут Чинция Аистиха. Заходи.
— Не могу. Мне надо в «Бессико».
— У них тут и комнатные лимоны есть…
Лучолеоне с оглядкой заходит. И впрямь, чего тут только нет: герань для аттика, орхидеи, похожие на халаты, деревья на японских транзисторах. Хоть устраивай висячий сад, как в Вавилоне. Есть даже базилик. Зеленый!
— Что ты ищешь, паренек?
Появляется Чинция Аистиха с развевающимися светлыми волосами и нежными коровьими глазами; на ней что-то шелковое в крупных ромашках.
— Я…
— Здесь все стоит недешево. Чтобы растения жили, им требуются вода, кислород. Иначе они умрут. За ними уход нужен. А о тебе-то кто же позаботится, бедный заблудившийся щенок?
— Это вы мне?
— Да. Ну скажи, я слишком для тебя стара?
— Синьора Аистиха, — говорит Лучолеоне, — сочетание шаловливой девической чувственности с профессиональной серьезностью и жизненным опытом делает вас идеальной подругой как для неопытного юноши, так и для пожилого учителя.
— Как хорошо вы говорите. Где научились-то?
— В школе…
— Здорово… а теперь я вас поучу… что вам известно о размножении растений?
— Ничего, — лжет учитель (ему хорошо известно, что, когда, оставшись вдвоем в оранжерее, мужчина и женщина говорят о размножении растений, это, как правило, кончается одинаково и в книжках, и в снах, а иногда и в жизни).
Спустя несколько мгновений они принимаются друг друга опылять; Карузо тем временем напевает «О, этот жар любви»; Аистиха сверху, ее белокурые локоны щекочут голую грудь учителя, наполняя ее страстным трепетом, заставляя акробатически изгибаться и в конце концов давая выход рвущейся наружу мужественности.
— Вам хорошо, профессор?
— Как в раю, моя прелесть, — отзывается Лучо и открывает глаза.
Аистиха в белом халате смотрит на него недоуменно. Ее наметанный глаз уже подметил, что простыни увлажнились.
— Ну, профессор, теперь-то вы не станете утверждать, что вам снился Вергилий…
— Нет, — отвечает учитель, посылая ей воздушный поцелуй, — но что мне снилось — не скажу.
Воскресным утром колокольный звон созывает слуг божьих, которые, однако, исполнившись мирской суеты, отправляются к морю, тоже, впрочем, сотворенному Богом, равно как меланин, кальмары и ватерлиния, позже добавлены только тенты. Так думает Волчонок, запертый в комнате Башни номер Шесть в компании большущей мухи-авиатора. После недавних ночных розысков родители держат его под замком, и он ничего не ведает ни о событиях во внешнем мире, ни о рыцаре Лучо, ни о Леоне. Вид у него грустный и запущенный: траурная кайма под ногтями стала еще шире. Перед ним множество книг, но — в подтверждение теории Медведя — учиться ему неохота. Тянутся минуты под аккомпанемент гудливого кружения мухи и голоса, настойчиво зовущего на улицу некую Роберту. Температура — тридцать шесть; из антуража XX века неожиданно вырисовывается фигура Кардуччи. Волчонок представляет, как поэт безжалостно вырезает себя из страницы перочинным ножом. Дальше в учебнике — Пасколи: он тяготеет к земле, к нехитрому крестьянскому быту, вот он в деревне собирает куриный помет. Леопарди полон горечи. Фосколо — пламенной страсти. Д’Аннунцио — декадент. Верга — верист. Пиранделло опередил свою эпоху. Волчонок приступает к сочинению, заданному на каникулы. Тема такова:
Рельефно вырисовывающийся на фоне итальянской поэзии XX века образ Кардуччи, который, продолжая и развивая великие классические традиции, пропущенные сквозь призму его недюжинной натуры, одновременно испытывает влияние европейской поэзии, глубоко переосмысленное им с позиций современности, намечая тем самым пути обновления итальянской поэзии вплоть до наших дней.
Прочитав данную формулировку, Волчонок выводит в тетради:
СочинениеВ общем и целом я с вами согласен, учитель.
После чего он растягивается на полу. Колокола уже отзвонили, у мухи тоже кончилось горючее. Скрежещут мощные щеколды. Появляется отец Волчонка, Иезекииль. Он отлично поохотился; на мизинце у него висит добыча. Каждое воскресенье он непременно отправляется в кондитерскую и лично избирает свой парламент пирожных. Зимой относительное большинство составляют эклеры, летом возрастает число мест, занимаемых фруктовыми пирожными. Иезекииль откупоривает дверь, и оттуда, точно кот из холодильника, выскакивает Волчонок.
— Сын мой, ты занимался?
— Да. Можно мне на улицу, папа?
— А разве неделя прошла?
— Прошла, папа.
