Ценой огромного душевного усилия, но не без внутреннего сопротивления Матье высвободил-таки руку. Она проскользнула - легче, чем он ожидал - через отверстие, которое оказалось растяжимым. Левой рукой он снова ухватился за колено Андерса, заодно убедившись, что то, другое тело пока не отнято у него тьмой.
Матье выпрямился; но опять наклонился над ямой. В безмолвии мальчика ощущалась угроза, знак унизительного превращения —
Голова еще была здесь, и грудь... Он, младший Матье, весь еще присутствовал здесь... от пальцев ног до волос на затылке... Но вместе с тем - отходил. Пятнадцать или шестнадцать прожитых им хороших лет были вырваны прочь, сделаны несостоявшимися. Форма, самая прекрасная из тех, какие мог обрести Матье, затерялась во тьме - распалась или была отнята. Конечную цель длительного процесса индивидуального роста, со всеми его перипетиями, вдруг взяли и отменили.
Матье услышал стон и распознал его тембр: глубокий стон, вызванный мукой, уже наполовину разрушившей сознание. Губы мальчика расслабились и раскрылись. Вытолкнутый из них звук был глубже, мягче, протяженнее, чем прежде; он был... как последнее слово.
Матье хотел закричать. Но не мог. Страх, который до сих пор он отгонял от себя (или отпугивал худосочными надеждами), теперь всецело завладел его жизнью. Со смутным трепетом Матье предался ему. Он чувствовал, как потеют извилины его мозга и как этот глубинный пот становится ядом-растворителем, внутренней тьмой, которая соответствует мраку вокруг него. В нем начала бушевать тишина: то был шум без звука. Прежние представления - добропорядочные, привычные и утешительные, связанные с верой в жизнь, - больше ему не повиновались. Непостижимый фантом - безымянный - вторгся, подобно разветвленному корню, в каждую клеточку его тела. Он, Матье, еще барахтался в этой пламенеющей сети. Еще чувствовал, как что-то отвратное проникает в него, постепенно его уничтожая. Он еще дышал. Даже обмочился. И обделался.
Его придушенное восприятие, выжженные желания, испепеленные радости соединились в единое ощущение тщетности всего, сожаления о содеянном, покинутости. Он не помнит больше, что именно любил в том другом: шестнадцатилетний ли возраст, или себя самого, шестнадцатилетнего, или обаятельную внешность -еще почти не испорченные руки, рот, который забыл поцеловать, половой орган, какую-то особую хрупкость, для которой не подобрать названия... Любил ли он вообще когда-нибудь, падал ли на колени перед другим человеком? Одной-единственной угольной черты хватило, чтобы подвести итог - сделать все бывшее прежде недействительным. Без прошлого стоит он, Матье, напротив мысленных картин, вдруг проявивших враждебность к нему; картин, мерзкие краски которых теперь обрели новое измерение, став еще и зловонными; стоит, одержимый физическим страхом перед собственным телом, захлебывающемся в своих же криках.
Он знает одно: что, взмокнув от смертельного ужаса, ходит кругами по комнате. Еще он слышит стук захлопнувшейся крышки люка. Этот звук - более мощный, чем удар грома, рев тысячи труб или грохот взрывающейся горы - наконец освобождает его голову от тисков. Да, он стряхивает пот со лба и волос; не без смущения замечает, что обделался; произносит какие-то разумные слова, которые, правда, до конца не продумал, - они просто выскочили из него, порожденные механикой его духа:
- Андерс мертв. Кто-то закрыл саркофаг. Какой обескураживающий конец!
Потом он решает сопротивляться. Он хочет бежать отсюда. Хочет вырваться на свободу. Хочет, чего бы это ни стоило, покинуть подвальный склеп. Опять начинает кружить по комнате. Переворачивает ногой бутылку, которая служила подсвечником. Случайно наступает на крышку люка, под которой - вытянувшись во весь рост, нагой, даже не прикрытый одеялом - лежит обезображенный покойник. Ребра Матье ходят ходунум; из груди вырывается болезненный хрип. Он чувствует потребность заплакать, но глаза остаются сухими. Он щупает стены. Чтобы найти дверь. Не находит. Он щупает и щупает. Он ходит по кругу. Рисует в черном воздухе план подвала: с четырех сторон -стены. Он становится на четвереньки и ползет вдоль стен. Но двери все равно не находит. Он сомневается, что она вообще существует. Ее существование так же сомнительно, как и наличие Андерсовых - недавно изъятых из жизни - шестнадцати лет. Он ищет последние спички. Он их не находит. Он роется в карманах куртки и брюк, подобранных где-то на полу. Спичек он не находит. Он натыкается на пропитанные кровью тряпки, прежде прикрывавшие рану. С отвращением отбрасывает их прочь. Но его руки сохраняют запах крови и слизи. Спичек он не находит. А тьма невыносима. Она настолько тесна, что давит ему на грудь. Внезапно он говорит: «Я больше так не могу. Я пленник. Я замурован».
Сказав это, он окончательно предается страху, на время ослабившему хватку. К нему вплотную придвигается чье-то безглазое лицо. Он отшатывается. Спиной ударяется о стену. Пялится в черноту, в эту предельную черноту, существовать в которой не может. Но ведь и она не сумела вобрать его в себя - эта угольно-черная гравитационная дыра, это всесокрушающее антирождение. Он так и будет лежать, не соприкасаясь с ней, - почему-то заброшенный сюда, оцепеневший от своего ни с чем не сравнимого телесного страха.
Он все же воспротивился, в последний раз. Он плюнул в ночь, чтобы посмотреть, отскочит ли его плевок от стены, сложенной из Ничто. Он снова двинулся по кругу; потом неуклюже ступил на доски, прикрывающие люк, и, наклонившись к могиле, произнес имя Другого; пожалел, что сам он не разлагающийся мертвец, начал выкрикивать неизвестно кому сбивчивые обвинения - ссылаясь на свое тепло, свою кровь, свою плоть, свое семя, свои ощущения, факт своего рождения, свое уже отбытое бытие, на эту никчемную итоговую сумму. Крик в пустоту... Он больше не владел своим бытием, а только притворялся, что владеет. Его память была разрушена диким безумием отчаянья. Как прикосновение постороннего существа - так он ощущал страх. Страх стоял и загораживал ему путь. И он в этот страх перелился: страх стал формой его естества, его тела. Теперь что-то подсказывало ему, что надо все это расколоть, попытаться пробить стену, похоронившую его заживо, - чтобы оставить страх позади себя, как пустую оболочку.
Он наклонил голову и, ничего не видя, ринулся вперед. Споткнулся, почти у самой цели. Жестокий удар... Боль была большой, как целый мир, но такой короткой, что Матье даже не вскрикнул. Перед стеной он выпрямился, уже полностью освободившись от выхолащивающих кинжальных ударов внутри черепа. В первое мгновение он ощутил замешательство, как если бы случайно отворил дверь, в которую не собирался входить, - или, проснувшись в своей постели, не узнал собственной комнаты, потому что во сне был от нее отторгнут.
Потом он упал. Он почувствовал, что опрокидывается назад. Но неотвратимое падение замедлилось: сила гравитации как будто не действовала. Между тем, Матье понимал: вовсе не закон притяжения превратился в свою противоположность; просто его, падающего, кто-то подхватил. Тот, кто отвернулся от него, когда он ступил в этот город, теперь снова был здесь.
Матье его не видел; но - лепился к нему. Чувствовал, как собственная его нагота сливается с наготой Другого. Чувствовал красивую крепкую грудь, подпирающую его спину; обхватывающее прикосновение чужих бедер; руки, нерешительно гладящие... ищущие... его кожу; дыхание рта, приблизившегося к его губам...
Правда, тьма, окружавшая его самого и того, второго, имела привкус обморока.
Матье не чувствовал ни жесткости, ни холода каменных плит. Рука, почти уже не принадлежащая ему, сама елозила по полу, будто что-то искала. Он же тяжелым, заплетающимся языком лепетал:
- Гари... Тот, кого я знаю... Ангел, темный ангел... с курчавыми волосами... Малах Га-Мовет... с вишневыми полными губами... Мой друг, уж его-то я знаю... с курчавыми волосами... Гари... его я знаю...
Тут он сверх-отчетливо услышал, как крышка каменного склепа со стуком захлопнулась.
Конец
Синопсис фильма: «Виновные»
Намерение автора состоит в том, чтобы, выбрав самый простой сюжет, создать - на немецком языке и с учетом тех возможностей, что обусловлены нынешним состоянием немецкой кинематографии - основу для фильма, который по меньшей мере не уступал бы лучшим иностранным кинолентам. Необходимо поэтому раскрыть сюжет необычным образом, для чего автор намерен воспользоваться двумя средствами: во-первых, прибегнуть к мотиву воспоминаний, которые в фильме всегда должны изображаться так, чтобы всплывающие из памяти события, прежде чем будут зафиксированы на пленке, проходили через определенный фильтр (например, через растр с особым рисунком или через волнистую стеклянную поверхность); во-вторых, будут задействованы два персонажа, которых всегда следует снимать неотчетливо и которые далее в синопсисе простоты ради обозначены как ангелы.
