Мое восхищение его стремительным бегом и виртуозным пересечением границы рассеивается, как сигаретный дым. Очередная благородная проповедь вызывает и смех, и слезы. Смех — потому что я почти что спутала физическое совершенство с духовным. Словно надеялась, что божественная скульптура может говорить по-человечески. А слезы — потому что вся Европа еще впереди, а меня от этих проповедей тошнит уже сейчас. Он дарит, он распределяет, он умеет, он знает…
Если он все умеет, то должен справляться и с такими пустяками, как чтение карты и рассматривание дорожных указателей, не отрываясь от баранки.
Все же я храбро хватаю карту и пытаюсь в малопонятной паутине нитей разглядеть кратчайший путь на Познань.
Вдруг машина резко тормозит, так что я едва не прошибаю лбом ветровое стекло. Перекресток лесных дорог перегородили два автомобиля, третий освещает нас с обочины, словно из него снимают кино о том, как мы попали в ловушку. Размахивая револьверами, несколько мужчин заставляют Андруса выйти из машины.
От страха я не могу ни двигаться, ни говорить — и это поначалу спасает нас. Меня просто не замечают.
К своему величайшему удивлению, я вскоре слышу хохот — вместе со всеми смеется и Андрус. Затем слышу, как мой спутник на плохом русском языке заверяет, что свободолюбивый эстонский народ солидарен со свободолюбивым польским народом.
Впервые я счастлива и горда за Андрусов талант проповедника. Чудо из чудес — мужчины расступаются. Сохраняя на лице улыбку кинозвезды, Андрус садится в машину.
Вот тут-то оно и происходит!
Разбойники наконец-то проявляют интерес ко мне. Один из них открывает дверцу с моей стороны и начинает выковыривать меня из машины. Я воплю так громко, что Андрус зажимает мне рот грубой мужской пятерней.
Так вот оно что! Андрус недаром заманил меня в лес. Разумеется, все они одним миром мазаны! Так дружелюбно говорят только с корешами. Я чувствую на губах его ладонь и чуть не задыхаюсь.
Закрываю глаза, и до меня, наконец, доходит смысл слов Андруса. У его сестрички (это я, что ли?) диагноз — подозрение на СПИД; она от этого совсем свихнулась; триппер для нее — штука привычная, а вот СПИДа перепугалась так, что угодила в психушку; девчонка еще не совсем оправилась от лечения, вот и вопит по каждому пустячному поводу.
Чужие руки уже не касаются меня. Я чувствую только ладонь Андруса на своем лице. И несмотря на ужас и слезы, удивительно четко ощущаю запах, форму и напряженность этой ладони. Мои губы дрожат — и это почти поцелуй… Я почти целую руку мужчины.
Голова моя идет кругом, и нечаянно я выталкиваю ногой в открытую дверь свою сумочку — прямо на дорогу, под ноги грабителям. Этот “подарок” оказывается решающим. Мужчина подхватывает сумочку, захлопывает дверцу и, как пограничник, машет рукой: проезжайте! Злобно рыча моторами, три машины скрываются в лесу.
— Господи! Там же все мои деньги! — кричу я, пытаясь вновь открыть дверь.
Андрус свободной рукой вдавливает меня в сиденье, закрывает дверь и рвет с места проворнее, чем можно ожидать от нашей колымаги.
— Все-е-е мо-о-и-и де-еньги-и, — тяну я жалостливо.
— Вот ведь несчастье, — бранит меня Андрус, словно ребенка. — Ну почему ты не спрятала сумочку? Почему ты держишь ее на самом видном месте, а после сама швыряешь грабителям?
— Все мои деньги! Немедленно едем назад! Какой смысл тогда в поездке, — рыдаю я.
— По крайней мере, принцесса научится читать карту. Хоть такая польза! И каким образом барышня собирается возвращаться, если у нее нет денег? В моей машине ты, по крайней мере, прокатишься по Европе, и платить за это не придется. А автобусный билет недешев!
— А ты, — злюсь я, — кто ты такой?! Почему тебе дают место в очереди? Почему с тобой шутят грабители?! Ты либо самый большой бандит, либо самый большой трепач, о каких только я слышала. Тебе бы по радио или на эстраде выступать, а не убивать время на спорт…
— Да что ты, малышка, знаешь о спорте? Ты хотя бы раз выматывалась до конца? — тихо спрашивает Андрус. — Для вас, интеллектуалов, самая большая физическая нагрузка — утром встать с постели и вечером рухнуть в постель. И не надо про постель — я шлюх не переношу и по ним не скучаю! Мне женщины осточертели — особенно ты.
— Я? Я-а? Это я, что ли, говорила про постель?
— Ты постоянно твердишь, что спортсмены только и знают, что по бабам шастать. Начиталась желтой прессы! И не кичись своей великой парижской любовью. Вот довезу тебя до Парижа и оставлю твоему армянину, если хочешь. Я тоже любил, и знаю, что для всех любовь — лучшее, что было у них когда-либо и что они по тупости своей потеряли…
— Да, конечно, я останусь в Париже! Потому что эстонские мужчины — это ужасно, — кричу я. — Никогда в жизни не выйду за эстонца! Даже если издадут указ, что все женщины в Эстонии непременно должны быть замужем, то уж лучше чукча какой-нибудь, чем эстонский мужик, который даже ухаживать не умеет!…
И тут Андрус вновь улыбается своей заразительной улыбкой. Этой искрящейся улыбкой, которая меня делает беззащитной и бессловесной.
— Ухаживать? — издевается он. — Взять бы розги, да поохаживать тебя хорошенько за такое! Меня вот бабушка поучала, как ухаживать за женщинами, только она никогда не говорила, что чукча или армянин лучше эстонца. — Я ведь помню твою свадьбу. Чертовски интересная история! В нашем городке еще никому не удавалось подобное! Дать деру прямо от алтаря!
Притворное веселье Андруса как-то очень быстро рассеивается. Почему? Увы, мы знаем друг о друге лишь то, что в прошлом у обоих была “великая любовь”. Была — и больше нет, но душа болит, и эти проклятые фантомные боли заставляют нас мчаться сквозь заснеженную Польшу и огрызаться друг на друга, словно озлобленные звери в слишком тесной клетке.
Для двоих страдальцев от “большой любви” одна машина, несомненно, клетка, которая должна была стать избавительницей, а превратилась в коварную ловушку. Я не раз читала, что мужчина по своей природе должен презирать женщин, любить которых он не может, но на которых все же по-мужски реагирует. Именно — реагирует. Как запах пищи раздражает голодного — до тошноты. И Андрус, наверное, должен сейчас испытывать в первую очередь именно тошноту. Во всяком случае, всякий раз при упоминании Размика его выворачивает. На лице появляются боль и отвращение — и какая-то мне самой непонятная брезгливая гримаса.
Андрус сердито глядит на дорогу и прибавляет газу; стрелка дрожит на ста, потом на ста двадцати. Мы пролетаем сквозь какую-то деревеньку, словно торопимся к финишу авторалли. Где-то позади остается круглый указатель с цифрой 50.
Вдруг я слышу дикое гиканье, совсем как в американских приключенческих фильмах. Перед нами вырастает мигающее фарами чудовище.
— Снова грабители? Откуда только у них такие фары? — плаксиво осведомляюсь я.
— Спокойно, детка, это всего-навсего полиция! — отвечает Андрус плутоватым тоном опереточного героя и выпрыгивает из машины, словно бандиты и полиция — самое главное увеселение для него в этом дурацком рейсе в Европу.
Скорость, конечно, мы превысили. Это даже мне ясно, хотя вообще-то я в автомобилях не разбираюсь.
Снова в голосе Андруса появляются обворожительные нотки, которыми в разговоре со мной он не пользуется почти никогда. Оказывается, нужна банда грабителей или польская полиция, чтобы я могла наслаждаться этими звуками. Вот ведь чревовещатель… Голос совершенно изменился: рокочущий грубоватый бас превратился в сладкозвучный тенор. Это уже не речь, а настоящая ария. Наши приключения в лесу в устах Андруса похожи на средневековый рыцарский роман. Мы удираем от ужасной банды. Полицейские внимают, обмениваются мнениями. Я тоже заслушалась и верю всему, хотя точно знаю, что мы в дороге уже час и никто нас не преследует.
Двое полицейских, которым Андрус исполнил свою балладу, смягчившись, уточняют, где именно в лесу мы наткнулись на злодеев. Однако еще один роется в нашем багажнике и, увы, находится вне поля воздействия Андрусовой фантастической повести. Он возвращается с решительными обвинениями по трем статьям: почему бензин в пластмассовой канистре; где у нас огнетушитель; где обязательная для каждой машины аптечка?
Все налицо. В подтверждение этого Андрус демонстрирует пластырь на своем изящном запястье. Мне вспоминается, что он выудил этот пластырь из собственного кармана, а не из аптечки. Мол, бандиты его слегка оцарапали, а затем отобрали у дамы деньги и отпустили нас на все четыре стороны.
Андрус отворяет дверцу с моей стороны и предъявляет полиции меня, словно знаменитую примадонну, чье выступление должно завоевать сердца зрителей, прежде чем они догадаются освистать представление. В глазах одного из полицейских я замечаю вспыхнувшее на миг сочувствие. Шмыгая носом, я описываю свою сумочку, жалуюсь, что лишилась всех денег, а значит и поездка потеряла смысл. Я мешаю польские слова с немецкими до тех пор, пока не замечаю на лицах полицейских признаки утомления. Да, да, они обещают отыскать мою сумочку и сообщить… Только потом соображаю, что никто из них не поинтересовался, куда именно сообщить.
