Никто ничего не понимает.
Люди, которые никогда не спускались в забой, не смогут этого понять. Люди, которые никогда не спускались в забой, наверняка никогда не участвовали в шахтерских забастовках.
О! Шахтерские забастовки!
Ты сидишь на корточках на двадцатиградусном морозе среди десятков сотен таких же, как ты, и вы все в такт стучите касками по бетонным плитам, которыми покрыта небольшая площадь перед зданием Верховной рады Украины. Одновременно, удар за ударом – и стены содрогаются, когда ты поднимаешь глаза и смотришь сквозь идущий от всех вас пар на Мариинский дворец.
Шахтерские забастовки – это целый мир, целая вселенная, целая история со своим прологом, эпилогом и долгой-долгой дорогой от первого до второго.
Прологом были забастовки шестидесятых, жестоко подавленные и давно стершиеся из памяти, – во всяком случае, старики вспоминают то время с неохотой и редко что рассказывают по делу, чаще просто трындят ни о чем. Не знаю, как сильно тогда что-то поменялось из-за них – тех, первых забастовок, – но уж во всяком случае жилось шахтерам следующие двадцать лет неплохо. Советская власть любила шахтеров. Советская власть кормила и поила шахтеров. Советская власть прославляла шахтеров. Вот о чем старики всегда вспоминают с умилением и гордостью, а то и со слезами на глазах.
Память избирательна.
Новая история началась с шахты имени Шевякова города Междуреченска на Кузбассе. Десятого июля одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года началась первая (после кровавых шестидесятых) забастовка шахтеров на территории Советского Союза. Через несколько дней к ней примкнули шахты имени Ленина, Томская, Усинская и Распадская, а затем дело стало пахнуть керосином – забастовки охватили все города Кузбасса: Осинники, Прокопьевск, Новокузнецк, Киселевск, Белово, Ленинск-Кузнецкий, Кемерово, Березовский, Анжеро-Судженск. Сначала шахтеры требовали повышения зарплат, затем обнагнели и стали требовать изменения условий труда, смены руководства и, наконец, отмены шестого пункта Конституции. Ну, того самого, о руководящей роли партии.
Сегодня уже никто не помнит, понимал ли тогда хоть один человек, куда это все приведет. Отдавал ли себе отчет хоть один шахтер в том, что с развалом Советского Союза он сам, шахтер, станет никому не нужен. Что с исчезновением советской власти его никто не будет больше оберегать, не будет холить, лелеять и заглядывать ему в задницу. Никто не помнит, о чем тогда думали шахтеры. Все теперь несут какую-то хрень, в том смысле, что «надо было что-то менять» и «мы совершали великое дело».
Странно, что шахтерам понадобилось развалить Советский Союз, чтобы затем упорно бороться за его восстановление.
Иногда я не понимаю шахтеров.
Иногда я сам себя не понимаю.
Впрочем, человек всегда уничтожал то, что было ему нужнее всего.
Всегда так будет:
Те, кто нас любят,
Нам рубят крылья
И гасят свет.[5]
Забастовки, останавливаясь и снова возобновляясь, продолжались затем два года. При шахтах, управлениях и регионах были созданы забастовочные комитеты, затем независимые профсоюзы, которые, в свою очередь, переросли в бизнес-структуры, ходившие под бандформированиями, и бандформирования, крышующие бизнес-структуры.
Развал Советского Союза оказался настолько неожиданным, что никто, включая шахтеров, не успел высказаться по этому поводу. Все замолчали и прислушались. Непонятно было, чего ждать: хорошего ли, плохого ли – или вовсе никаких изменений.
Но изменения наступили, и очень быстро.
То, что принадлежало народу, вдруг стало собственностью небольшой группы ограниченных людей. Уголь не подорожал – зато подорожало все, что необходимо было для его производства. И, главное, зарплату, за повышение которой боролись шахтеры, перестали платить совсем. Беспредел, который знающие люди называли непонятными словами, а старики выражали одним словом.
П*дец.
Забастовки начались опять. То есть – они не просто начались. Они начались, и продолжились, и снова продолжились, и, в конце концов, стали настолько обычным явлением, что, если киевлянин, или луганчанин, или донетчанин, или днепропетровчанин проходил мимо здания местной администрации или совета и не видел там бастующих шахтеров, он очень удивлялся. Шахтерские палатки стали частью интерьера больших городов. К ним привыкли, с ними даже уютно.
От огромного числа требований: землю – крестьянам, заводы – рабочим, власть – советам – осталось только требование выплатить зарплату. Пусть маленькую, пусть недостаточную даже для того, чтобы купить на нее хлеба и водки, – но просто выплатить. В те редкие случаи, когда ее вдруг выплачивали, шахтеры ломились в кассу, создавая огромную толпу, словно живого зверя, из ползающих по головам друг друга людей. Ломились, чтобы вырвать из рук кассирши несколько мятых бумажек, пока присланная наличка не иссякнет. Потом, рассудив, что на хлеб с водкой здесь все равно не хватает, шли и покупали на все деньги просто водку. Потом пили, пока не заканчивалось бухло. А потом снова шли бастовать.
И так – десять лет.
Поменялся строй, сменился президент и шесть премьер-министров, деньги и отношения с Россией – только шахтеры все так же ходили от одного города до другого и бастовали. Подъем в пять утра, сбор в шесть, и около половины седьмого мы выдвигаемся. Если лето – то пыльная дорога и палящее солнце, если зима – снег и сильный ветер, выдувающий из тебя душу. Мы идем пешком, потому что, если мы будем ездить на машинах или автобусах, а потом и жить в каком-нибудь комфорте, будет совсем не тот резонанс. Нет. Надо ходить пешком и жить в простых брезентовых палатках, сидя весь день на улице и стуча касками по асфальту. Только так.
Мы выдвигаемся в полседьмого и идем по дороге, гуськом, глядя в спину идущего впереди, – длинная вереница людей, сосредоточенных, собранных, серьезных. Мы растягиваемся на несколько километров – люди налегке, люди, несущие какие-то вещи, машины, везущие палатки и утварь. Эта молчаливая процессия издалека напоминает восстание из ада.
Постепенно мы начинаем пить. Пока мы не пришли на место, сухой закон еще не действует, поэтому некоторые набираются прямо с утра. Они начинают смеяться и шутить, один за одним, – и вот мы все уже разговорились, а к обеду начинаем бухать по-взрослому. Закуска достается не всем, но здесь это – мелочи. Водку можно запивать водой. А если не хватает воды, то можно пойти по радикальному пути.
Водку можно запивать водкой.
Для этого покупается много дешевой водки, такой, чтоб на нее хватило нашей зарплаты и чтобы ее хватило всем, и одна бутылка дорогой. Чтобы бухнуть, ты выпиваешь сто грамм дешевой водки и делаешь один маленький глоточек дорогой прямо из бутылки.
В реальности закуска или вода, чтобы запить, нужна для единственной цели – устранения спиртовых паров, вызывающих рвотный рефлекс. Ты начинаешь блевать не потому, что водка попала в твой желудок, а потому, что после того, как выпил рюмку, сделал вдох и в этом вдохе с воздухом оказались перемешаны пары спирта, сивушных масел и сопутствующих веществ. Если водку сразу закусываешь или запиваешь, то вдыхаешь запах еды или напитка, и рвотные позывы не возникают. Знающие люди часто не запивают, а занюхивают спиртное. Занюхивать можно просто рукавом, но лучше – чем-то, имеющим выраженный запах: куском хлеба или колбасы, яблоком, горстью земли, ароматным веществом. Солдаты на стрельбищах занюхивают стреляной гильзой – только подходит не всякая гильза, а большая, от серьезного патрона с хорошим порохом, и обязательно свежая, пока из нее еще сочится дым.
Плохая водка отличается от хорошей тем, что у хорошей нет спиртового запаха, и после нее в воздухе почти не остается паров. Ты выпиваешь плохой водки и запиваешь ее хорошей, не вызывающей рвотных позывов.
Скоро мы уже пьяные в полное и неописуемое говно. На улице вечер, город медленно задыхается в летнем смоге – или замерзает во льду. А по обочине дороги фантастической гусеницей ползет забастовочная процессия шахтеров. Мы подходим к месту, где будем бастовать следующие несколько дней, и начинаем разбивать палатки. В принципе, разбивать их нормально нам не надо: завтра, на трезвую голову, можно будет переставить. Сейчас надо просто получить возможность куда-то упасть и отоспаться. Мы путаемся в палаточном брезенте, поскальзываемся на асфальте, материмся и изредка лупим друг друга, то ли нечаянно, то ли вымещая злобу за весь мир. Иногда мешают менты: им дают команду мешать ставить, чтобы завтра не пришлось их сносить. А не дать поставить гораздо легче, чем снести, даже палатку, – особенно если попадется какой-нибудь непуганый журналист-любитель, который снимет все действие на пленку. Но сегодня ментов что-то не видно.
Наконец, мы кое-как закрепляем брезент на перекошенных палках и падаем.
