Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер

Когда на тебя обрушивается двадцать тонн породы, и еще восемьдесят тысяч тонн грунта нависают над тобой, твои ноги раздавлены всмятку, правая рука обездвижена, вокруг тебя абсолютная темнота, потому что коногонка у тебя на каске разбита, и коротящие обрывки нити накала ее лампочки угрожают зажечь метан, запах которого настойчиво пробивается сквозь скудные остатки кислорода, – ты поневоле вспоминаешь выпивку.

Сначала, конечно, вспоминаешь водку.

Водка – всему голова.

Водка – начало и конец.

Потому что ее много и она везде. Ты вспоминаешь «Столичную», потом «Старого друга», потом пресловутый «Карат», ну а потом уже – «Гетьмана». «Мягкова» тоже вспоминаешь, но не так. И не так вспоминаешь «Артемиду». «Олимп» – тоже ничего, но это все – когда денег достаточно. А вообще, можно и просто «Старорусскую» или «Экстру» – это вообще ядерная штука. Фокус в том, что дорогую водку ты все равно покупать не станешь, а средняя практически всегда – подделка. Поэтому ты покупаешь дешевую, ту же «Старорусскую» или «Экстру», приготовленную из нефтяного спирта и простой воды из-под крана.

Или еще проще – можно пить спирт.

Я облизываю пересохшие губы и наблюдаю, как маленькие сполохи двух коротящих проводочков время от времени освещают пространство передо мной. Лампочка разбилась, но батарея еще цела. Тока совсем чуть-чуть, иначе вспышки были бы такими яркими, что ослепляли. Но и этого будет достаточно.

Ноздри забивает запах метана, он поднимается вверх по носоглотке, проходит в дыхательное горло, затем – в легкие, трахею, откуда через бронхи растекается по всему организму. Ну, кроме, может быть, ног, потому что их я совсем не чувствую – должно быть, с ними что-то не так.

Я осторожно шевелю левой рукой, она нехотя слушается. Мне нужно чуть-чуть выкрутить разбитую лампочку, чтоб проводки перестало коротить, и метан не загорелся. Само по себе горение метана мне сейчас не навредит – разве что небольшой ожог: ведь здесь слишком мало кислорода, чтобы пожар продолжался долго или превратился в БОЛЬШОЙ ВЗРЫВ. Но в том-то и дело, что здесь слишком мало кислорода. Если метан загорится, его совсем не останется. Так что лампочку надо чуть-чуть выкрутить. Совсем чуть-чуть…

Я осторожно поднимаю руку, ватную, не слушающуюся, больную руку, поднимаю ее к каске, протискивая сквозь узкую щель, словно специально оставленную в завале пещерными троллями. Осторожно начинаю выкручивать лампочку. Один поворот, два… этого достаточно. Я вздыхаю с облегчением. Теперь я получил передышку. Может быть даже, теперь я умру не от удушья, а от потери крови. Я ведь все еще не знаю, что с моими ногами, не знаю, насколько они целы, совсем не знаю, и не существует способа это узнать.

Спустя мгновение я стою на поверхности, ровно тремястами метрами выше: метр за метром, уголь, гранит, базальт, песок, опять базальт – и огромный дымящийся террикон. Триста метров – в одно мгновение. Триста метров – это ерунда, если двигаться прямо по прямой, прямо вперед, где-нибудь на поверхности, где-нибудь, может быть, на стадионе, может быть, просто в поле. Триста метров – это сущая ерунда, если мерить их ПО поверхности, но это ужасно много, если мерить их ДО поверхности.

Одно мгновение – и я стою наверху, холодный ветер шевелит волосы у меня на голове, и ступни моих ног начинают нагреваться сквозь толстую подошву зимних ботинок, потому что террикон чертовски горячий, даже в такую погоду. Я все еще не знаю, что там с моими ногами, я погребен под толщей завала, но все-таки дышать свежим морозным воздухом – это круто.

Я прохаживаюсь по террикону, потому что стоять на одном месте становится больно.

Когда-нибудь все это станет историей. Все – и шахта, и завал, и я сам, придавленный, полураспятый в забое за все свои грехи, у которого заканчивается кислород.

Террикон станет историей.

А вот водка – нет.

«Странно, – думаю я, – как что-то остается в истории, а что-то нет». Через сто – двести лет какой-нибудь заученный студент второго курса горной академии будет писать курсовую работу «Быт и образ жизни шахтеров Западного Донбасса на рубеже двадцатого и двадцать первого веков». И он напишет про террикон, но не напишет про водку. Он напишет про то, сколько угля один шахтер замолачивал в год, но не напишет, сколько спирта он выпивал за то же время. Черт, он в подробностях опишет, как шахтеры одевались в забой, из чего было сделано их нательное белье, напишет даже, какого цвета у них были трусы, но ему никогда не придет в голову написать, как можно получить чистый спирт из тройного одеколона.

Для этого надо взять стальной лом, обыкновенный стальной лом, и положить его в морозилку. Когда он совсем замерзнет, его нужно достать и опустить одним концом в кружку. Затем – взять флакон тройного одеколона и медленно тоненькой струечкой пустить его по лому.

Знаете, как все эти сраные бармены готовят свои коктейли? Только они льют напитки по лезвию ножа, а мы всегда пользовались ломом. Эфирные масла и ароматические вещества, вызывающие рвотный рефлекс, когда пьешь просто одеколон, имеют очень высокую температуру замерзания, а спирт, наоборот, низкую. Ты слил весь одеколон, затем берешь вторую кружку, разворачиваешь лом другой стороной и повторяешь процесс. Все, кроме спирта, застывает на поверхности. Повторив слив пять раз, ты получаешь практически чистый спирт.

Спирт можно получить из чего угодно: из одеколона, из духов, из аэрозоля, из освежителя воздуха. Спирт можно получить даже из гуталина: для этого достаточно намазать гуталином хлеб и поставить в теплое место. Ты просто срезаешь со свежей буханки верхнюю корочку, затем мажешь ее толстым слоем гуталина и ставишь к батарее на несколько часов. Спирт потихоньку вытапливается и пропитывает хлеб. Потом ты просто срезаешь верхний слой, все еще намазанный шлаком и маслами, и ешь пропитанный спиртом хлеб.

Никто не напишет об этом в книгах.

Никто не защитит про это диссертацию.

Никогда.

Никто и никогда не напишет про нацвай.

Внезапно, прогуливаясь по террикону, наблюдая за тем, как рабочие лениво машут какими-то бесполезными инструментами, как инженеры вяло пытаются просчитать, как следует рыть, слушая, как кто-то уже вызывает меня по телефону, чтобы спросить, сколько денег мне понадобится, чтобы в шахте не осталось живых, я понимаю, что все это: и шахта, и завал, и развитие угольной промышленности – на самом деле не имеет никакого отношения к порошку. Ни к зеленому, ни к желтому.

Да, это факт, мы все сидели на нацвае, но, черт возьми, мы все по утром чистим зубы, и это не значит, что если в шахте произошел обвал, или взрыв метана, или самовозгорание террикона, то в этом виновата зубная паста. Она не виновата. И порошок тут ни при чем.

И когда я возьму трубку, я просто представлюсь и спрошу, кто это, а потом скажу: «Я думаю, как обычно».

И этого будет достаточно.

Но в этот раз я на самом деле не думаю, как обычно.

На самом деле я отлично знаю, что сейчас все совсем по-другому.

Сейчас там, внизу, раздавленный и полураспятый за свои грехи, лежит не какой-то безымянный шахтер, имени которого я никогда не узнаю, – сейчас там лежу я, не чувствуя ног, правая рука обездвижена, и кислорода осталось совсем чуть-чуть. И метан потихоньку душит меня.

Я открываю глаза, но темень вокруг стоит абсолютная, потому что единственным источником света были вспышки от замыкания обрывков нити накала, а сейчас я выкрутил лампочку и не осталось даже их. Я закрываю глаза.

Я не знаю, напишет ли когда-нибудь кто-нибудь про нацвай.

Черт возьми, я не знаю, может быть, средневековые скандинавские рыбаки или древнегреческие лесорубы тоже сидели на чем-то подобном. И никто уже не узнает.