Черт возьми, я не знаю, может быть, средневековые скандинавские рыбаки или древнегреческие лесорубы тоже сидели на чем-то подобном. И никто уже не узнает.
Я не знаю, напишет ли когда-нибудь кто-нибудь про нацвай, и сейчас это уже не имеет значения.
Потому что теперь все будет по-другому.
Я открываю глаза.
Я растираю нацвай языком по зубам и чувствую, как рот постепенно заполняется слюной. Жгучий вкус заставляет лицевые мышцы сокращаться против моей воли, лицо кривится, но это не значит, что мне плохо. Я чувствую, как горькая, пропитанная нацваем слюна потихоньку стекает вниз, под язык, и горло начинает неметь. Сейчас главное – не сглотнуть. Перед приемом нацвая надо как следует напиться, чтобы потом долго не хотелось проглотить слюну. Нацваю не нравится в желудке, он будет рваться оттуда наружу.
– Ну что, – спрашивает меня Кролик, – порядок?
– Вроде бы да, – отвечаю я и продолжаю раздеваться, – порядок, Колян.
Коляна прозвали Кроликом за то, что у него выдаются два передних зуба. Он никогда не обижался, но все в глаза все равно называют его по имени. Мне всегда было интересно, как он растирает по ним нацвай, по этим двум торчащим кроличьим зубам.
В принципе, нацвай можно класть под язык или просто жевать. Правда, для этого берут не порошок, а маленькие катыши, похожие на козье дерьмо. По большому счету, нацвай недалек от него, я имею в виду, от козьего дерьма. Наверняка вам известно, что в нацвай кладут гашеную известь, жженую дубовую кору, масло и жевательный табак. Это известно наверняка, хотя и это многие считают ерундой. Говорят еще, что в его состав входит какое-то растение «нас». Я никогда не слышал о таком растении, пока не начал принимать нацвай, и многие не верят в то, что оно вообще существует.
Здесь все считают, что название «нацвай» происходит от немецкого перевода слова «два», потому что одна доза нацвая рассчитана на двоих – «на цвай». Но чурки говорят, что правильно произносить «насвай» или даже «насыбай» и что это название – от растения «нас».
Не знаю, не знаю, мне гораздо больше верится в то, что в нацвай добавляют куриное дерьмо. Неизвестно, правда, зачем – вряд ли оно содержит что-то тонизирующее, да и для вкуса не особенно-то, но ведь от чурок всего можно ожидать.
Да, я почти уверен, что они добавляют туда куриное дерьмо.
Я снимаю вещи и аккуратно укладываю их в контейнер, висящий на длинной стальной трубе. Рядом с ним висит еще несколько десятков таких же контейнеров, и в них – вещи остальных членов бригады. Иногда мне кажется, что эти контейнеры – что-то вроде нас самих. Длинный ряд одинаковых ящичков, набитых всяким хламом, вывешенных в ряд на монотонной стальной трубе. Никто не заметил бы разницы, если бы во время смены мы сами были вывешены здесь, а контейнеры пошли вместо нас в забой.
ЗАБОЙ!
Молчать!
Не произносить всуе!
Я заканчиваю складывать вещи и начинаю одеваться. Два раза в день одна и та же процедура – сначала ты снимаешь одно и надеваешь другое, потом наоборот. Я натягиваю на себя уже порядком перепачканные подштанники и водолазку – нательное белье. В общем-то, конечно, они должны быть белыми, но после первого же спуска на них появляются серые сюрреалистические разводы, знаете, как на всех этих сраных модерновых картинах.
Затем я надеваю робу и сапоги. Эта последовательность отточена до автоматизма. Я мог бы, не просыпаясь, с утра встать, умыться, одеться, позавтракать, приехать на шахту и переодеться. Собственно, мне и сейчас необязательно просыпаться. По большому счету, я мог бы не просыпаться все время до тех пор, пока не выйду из бани после смены. Я мог бы делать все это в состоянии глубокого сна.
Да, так все и было бы – я бы вообще не просыпался.
Если бы не нацвай.
В плечо меня толкает совсем молодой паренек, кажется, его зовут Саня. Здесь всех, кто не Рома или не Игорь, зовут Санями. Даже если их зовут совсем не так: пока ты не выучишь его настоящее имя, он будет для тебя Саней.
– Чего тебе? – спрашиваю я.
– У тебя есть? – спрашивает он, имея в виду нацвай. Вот, может быть, поэтому все и думают, что «на цвай» – это на двоих: постоянно кто-то приходит без дозы, и кто-то другой с ним делится. Я долго не мог понять поначалу, откуда он вообще здесь берется, – мне казалось, что нацвай только и делают, что передают друг другу – те, у кого сегодня он есть, тем, у кого сегодня его нет. Мне было интересно – что произойдет, когда он СОВСЕМ закончится. У всех. И на вопрос «У тебя есть?» все будут только разводить руками.
Но он не заканчивается.
– Нет, – говорю я, – я сам брал у Кролика.
– А-а-а, – разочарованно тянет он, – понятно.
Сейчас он, наверное, будет приставать еще к кому-нибудь, пока не найдет себе дозу. Без дозы он вряд ли полезет в забой… забой…
Да.
Это слово.
С ним все в порядке.
Нацвай начинает приходить, я чувствую, как он растекается по всему телу, какое-то странное тепло начинает согревать кончики пальцев на руках и ногах, уши, нос и член – все выступающие части тела. Еще я чувствую, что все вокруг неожиданно становится каким-то веселым, появляются новые краски, даже там, где все было черно-белым. Всякие мелочи становятся вдруг удивительно смешными, но я не смеюсь, потому что я хорошо знаю эти приколы, у меня уже достаточный опыт приема нацвая, я не первый день его принимаю, я не смеюсь, совсем, ведь ничего смешного вокруг нет, просто решительно ничего смешного, поэтому смеяться не надо, я хорошо знаю… эти… вот…
Щас…
Несколько секунд мысли пролетают с удивительной скоростью, и все постепенно возвращается на свои места. Но не совсем. Мир вокруг слегка изменился, но главное, что произошло, – я могу спокойно произнести слово «забой».
Вот, слышите: «ЗА-БОЙ».
И все в порядке.
Дело было не в первом воспоминании, хотя, конечно, оно было таким, каким и должно быть первое воспоминание о забое. Ничего ясного, только смутное ощущение ада. Знаете, каким его в детстве изображает в своих шепелявых рассказах выживающая из ума бабка. Ничего конкретного, ни одного четкого образа, все размыто – только грохот, духота и темень, нет – чернота. И какой-то древний ужас.
Он выполз из меня.
Из самых глубин.
Он выполз откуда-то, наверное, из подсознания, или даже из коллективного подсознания, или еще там откуда-то, и остался со мной. Я не мог думать о забое, я не мог говорить о нем, я не мог даже произносить само это слово. Каждый раз, когда я спускался в забой, я умирал.
И снова рождался только тогда, когда клеть выезжала на поверхность.
И меня не существовало между этими двумя моментами, меня не было нигде, не iснувало зовсiм.
Я не знал, что мне делать.
Сначала я старался просто привыкнуть к этому, я думал, что все ведь вокруг как-то работают по десять, двадцать лет, я думал, что, в конце концов, втянусь. Но я не втягивался.
После забоя ты куришь несколько сигарет – я выкуривал почти полпачки.
Ты куришь по три-четыре, просто чтобы прокашляться от пыли. Для шахтера антракоз – это даже не диагноз, это уже как врожденное уродство.
Конечно, всем выдаются лепестки, в смысле респираторы. Только лепесток засоряется минут за сорок, а в забое ты торчишь шесть часов. Ни больше ни меньше. Говорят, когда-то кто-то пытался бороться за то, чтобы на смену выдавалось несколько лепестков, да только вряд ли у него что-нибудь получилось. Это глупая мысль – бороться за какие-то лепестки. Как будто больше не за что! Все борются за повышение зарплаты или за то, чтоб перебоев с водкой не было. Так что лепесток выдается один, и за сорок минут – самое большее – он засоряется, а дальше ты снимаешь его и всю оставшуюся смену дышишь так.
Антракоз – это профессиональное заболевание шахтеров. Как-то раз я открыл учебник для медсестер и прочитал про него. Антракоз, вместе с силикозом и сидерозом, входит в группу пневмокониозов, возникающих при длительном вдыхании пыли и характеризующихся разрастанием в дыхательных путях соединительной ткани.
И для всех нас он настолько неизбежен, что никто даже не задумывается об этом. Как будто больше не о чем думать.
И после смены ты выкуриваешь несколько сигарет, просто чтобы прокашляться, отхаркать пыль и немного отсрочить свой приговор.
А я выкуривал полпачки, потому что хотел забыться.
И на следующий день я все равно не мог подняться с постели, не мог заставить себя подняться, потому что не мог перенести мысль о том, что мне снова надо будет спускаться в забой. Я даже слова этого не мог произнести, я не мог слышать его звучания.
ЗА-БОЙ…
Я пил.
Я пил и водку, и спирт, и самогон, и бормотуху, и тормозную жидкость, и все остальное, что пьют наши ребята. Я пил больше всех. И это все равно не помогало.
Я начал покуривать. В смысле, покуривать драп, вы понимаете, о чем я говорю. Так у нас называют сушеные, измельченные листья конопли, их еще зовут анашой, дурью, частенько – травой. Но чаще всего – драпом. Иногда тебя не могут понять, когда ты говоришь о драпе, – люди могут подумать, что ты имеешь в виду другой драп – ткань, шерсть с кашемиром, восемьдесят к двадцати или как-нибудь так. Вообще-то, тут не очень-то любят драп, он не прижился. Но если хочешь покурить – можно найти безо всяких проблем.
