«поступай обычно», которое практически осуществлялось через подчинение мамаше, директору гимназии, декану отделения в колледже, немецкому надсмотрщику на дрезденском заводе, вышестоящему боссу на страховой службе, приходскому священнику, Господу Богу – не стало даже того робкого, очень приличного полузадушенного голоса, а вместо него в сознание Андерса вселился отчетливый, постоянно звучащий голос жены (хотя она никогда ничего подобного в реальности не произносила).
Он убедился, что у него не осталось даже и своего зрения, его кто-то подменил зрением жены, но ужас заключался в том, что его душа, душа Андерса ван Риддердейка, оставалась прежней – он, Андерс ван Риддердейк, с макушки до пят, остался сыном этих обширных водных пространств, этих крошечных домиков (которые дураки-туристы считают «кукольными», «игрушечными», почти сувенирными, не понимая, что они таковы от бедности и тесноты, от скудости, от нехватки пространства – самого важного, что необходимо всему живому); все привычное, прежнее, свое стало ему, Андерсу ван Риддердейку, немилым, чужим – и вот он чахнет, он медленно умирает от этого несоответствия между своими же собственными свойствами: его душа словно безоговорочно отторгается телом.
Он снова взглянул на het tegeltje- глазами жены – какими ж еще – и, к ужасу своему, уловил, какой-то иной, новый, прежде ускользавший от него смысл.
12.
Себастиан ван дер Аалс, учитель той Влаардингенской мужской гимназии, где добывал знания Андерс, был родом из Фландрии. Он преподавал нидерландский язык и литературу. Кроме того, если заболевал историк, человек крайне желчный, хромой – и вдобавок заика, господин ван дер Аалс, к шумной радости гимназистов, брал в руки и курс Всемирной истории, ловко выуживая из подведомственной ему канализационной Леты множество таких (специфически помогавших Провидению) деталей, как сексуальные забавы греческого философа – или циклопический половой орган римского полководца – или различие в размерах молочных желез у леди Помпадур,etc.
Во время Первой мировой войны, живя еще в Бельгии, он получил осколочное ранение в спину, из-за чего в ней пострадало несколько грудных межпозвоночных хрящей; это привело поврежденную ткань к атрофии (усыханию), а самого увечного – к необходимости пожизненного ношения жесткого корсета. Наличие под бельем загадочного корсета (о котором знала, конечно, вся гимназия) проявляло себя в спесиво закинутой голове, противоестественно выгнутой шее, паранойяльной палкообразности всего тела – и зловещем отсвете словно бы неизбежного рокового конфликта. Короче говоря, благодаря корсету, Бас (как его называли приятели – и, за глаза, ученики) внешне напоминал сразу двух трафаретных сценических персонажей, типичных для увеселительных летних павильонов в провинции, а именно: белогорячечного гусара, маниакально алчущего дуэлей, дебошей и мордобоя – а, наряду с ним, как ни странно, – дидактичного, железного, несгибаемого дурака-резонера.
Из классического гусарского набора в его характере присутствовало, пожалуй, лишь волокитство, но зато волокитство это, словно восполняя отсутствие всех прочих гусарских свойств, было отменным.
Ну что значит – «отменным»? Представим себе давным-давно впавший в анабиоз, принципиально безбурный, занудный, большей частью дождливый кальвинистский городок. Всех событий от Пасхи до Пасхи – сломанная рука градоначальника да похороны ветеринара.
Но зато… Зато ближе к вечеру можно съездить в Амстердам или в Хаарлем – или, скажем, в Гаагу, если на то пошло.
Вот, например, медицинские женские курсы Святой Гуделлы(Sint-Goedele). Они расположены в здании одного из бывших амстердамских женских лицеев – как раз между реформаторской кирхой и австрийским кафе «Sacher». Этот промежуток тротуара под липами, при хорошей погодке, – лучшее место для уловления молодых душ, недостаточно укрепленных Господом в их неравной борьбе с желудком. А он, то есть желудок, жаждет венских пирожных – воздушных и одновременно пышнотелых – да к тому же нарядных, как избалованные невесты.
Позвольте вас угостить, юффрау. Ах, ну что вы, мениир. Нет, в самом деле, отчего бы нет, юффрау… как вас, кстати, зовут? Дело в том, у меня, знаете ли, дочурка на вас похожа (шаблонная ложь человека, не искалеченного талантом сочинительства). Ах, как я тоскую по моей Конни! А где же она? Она учится в Париже (да-а-а-а?), в частном пансионе. И, знаете, тоже ужасно любит венские пирожные. Конни может съесть их целых полдюжины в один присест. Ах, правда? Конечно, правда. А вы, стало быть, учитесь на сестру милосердия? Да, это так, мениир. DieKuchenszergehenaufderZunge… (Пирожные тают во рту, как говорят немцы и венцы… Впрочем, разница небольшая, хе-хе…), а мениир, пошучивая шуточки, угощает: Indianerkrapfen (круглым шоколадным пирожным), потом обворожительным Mohrenkopf (шоколадным пирожным с кремом)… но самое сладкое… но самое сладкое пирожное еще впереди.
Происходит закрепление знакомства на уровне условного рефлекса: такой занятный (хотя и немножечко нервный), обаятельный, одинокий господин – предупредительный, ласковый, щедрый – подаваемый словно бы на том же подносе, что чашечка горячего шоколада и Windbeutel (восхитительное пирожное со взбитыми сливками). Проходит некоторое время (пару недель), и вот сама же курсистка осуществляет посильный подкуп сторожа, из чего вытекает жанровая сцена под названием «Получение заветного ключа», далее следует проскальзывание в дверь, холод и дрожь тела при прохождении словно бы совсем другими, нежели днем, безлюдными коридорами; арка, еще одна арка, вход в класс, стыдливое совлечение облачений (едва ли не лучшая часть этого мероприятия), жадное пожирание пирожных сладострастия (на учебно-госпитальной койке для истинных сестер милосердия), тошнотворное, однообразное чувство насыщения – и жалкая контрибуция соблазнителя в предвечно переполненную копилку пустых слов: ах, юффрау, должно быть, милосердие вы получили в дар от Господа нашего – да-да, еще при самом вашем рождении!..
А затем, месяцев через пять: что это ты словно бы располнела, дочка? Ах, мама, я ем много пирожных, тортов… вообще много сладкого. Главное же пирожное, наисладчайшее, которое господин ван дер Аалс называл derLiebensknochenmetdieramigeGebackfulling (эклер со сливочной начинкой), будучи самой природой закрепленным в его межножье, находилось в этот момент в непосредственной близи от его согнутых чресл. А сами чресла, с начала учебного часа, бывали им, в акте послушливой пунктуальности, водружены на учительский стул, незыблемо стоящий перед учительским же столом, в одном из классов Влаардингенской мужской гимназии.
И – поминай как звали.
За двадцать лет такой практики он не попался ни разу – ни разъяренным родителям, ни их запоздало прозревшим дочерям.
Жил, как все утонченные сладострастники, холостяком.
Получил крохотное наследство, приноровился пользоваться услугами проституток. Это было абсолютно безопасно с точки зрения «скандала в благородном семействе», и… абсолютно скучно для сердца, тронутого червоточиной старомодного авантюризма
Когда-то внушительная шевелюра Себастиана ван дер Аалса к выходу последнего на пенсию стала напоминать мочалку – крайне истертую мочалку – какой по очереди, годы за годами, осуществляет свою тщательную помывку многочадное, все прирастающее семейство клинически жизнелюбивых африканских голодранцев.
На клочок мочалки стал также походить (уже навсегда скрытый от женских взоров) всесильный некогда властелин жизни.
13.
Отношение этого наставника к Андерсу-гимназисту – зачерпнем из жуликоватого словаря дипломатов, газетчиков и прочих прохвостов – «являлось несколько неоднозначным». Андерс, сам того не желая, выказывал гуманитарные – в частности, литературные – способности, то есть являлся фигуркой, которой можно было в нужный момент отвлечь внимание директора от беспробудной эмоциональной тупости многочисленных балбесов – в основном, сынов местных фермеров и торгашей. Но причина упомянутой «неоднозначности», ее главная загвоздка, заключалась в том, что, помимо сладострастия, беспокойный Бас терзался грешком графомании (которая, по-видимому, разнузданно управляется одним тем же порочным мозговым центром). И, в силу этого, господин ван дер Аалс ненавидел Андерса ван Риддердейка как настоящего соперника – притом люто, беспримесно – ибо даже не мог (дабы не нарушить хрупкой видимости благоденствияв своем классе) эту ненависть проявить.
Кургузых стишат самого Баса хватало лишь на то, чтобы время от времени выманивать на травку какую-нибудь деваху из окрестных фермерских работниц – ну это als het gras twee kontjes hoog was. * Он находил особый нутряной шарм в этих широкоплечих, грубо сколоченных, возбуждающе-сиплых девахах, законно вкушавших – после всех своих густо унавоженных забот – пару часиков вечернего перерыва. В большинстве своем, несмотря на животную жадность детородных утроб, они (к их чести надо сказать) бывали в часы пасторальных рандеву куда более сентиментальными и даже нежными, нежели избалованные амстердамские zoeterkoeien. ** (Хоть какой-то прок для порока от скособоченного рифмоплетства: будь стихи подлинными, их невозможно было бы приспособить даже для такого нехитрого дела.)
