Родители громче обычного звякали приборами, отец то и дело покашливал.
Прочитав письмо, Маттиа повторил свои действия в обратном порядке: сложил втрое лист и поместил в конверт. Потом опустил конверт на стул Микелы, взял вилку и на какое-то мгновение словно выпал из реальности. Обнаружив на тарелке нарезанный кружками кабачок, он удивился, не понимая, откуда тот взялся.
— Мне кажется, это неплохое предложение, — заметила мать.
— Да.
— Думаешь поехать туда?
Спрашивая об этом, Аделе Балоссино почувствовала, как вспыхнули щеки. Она поняла, что нисколько не боится потерять его. Напротив, она всей душой желала, чтобы Маттиа согласился на предложение и исчез из этого дома, с этого места напротив нее, где сидел каждый вечер за ужином, опустив свою темноволосую голову в тарелку, с этим неизменным трагизмом на лице, который невольно передавался окружающим.
— Не знаю, — ответил Маттиа кабачку.
— Это хороший шанс…
— Да.
Повисшее за столом молчание нарушил Пьетро. Он стал рассуждать о трудолюбии североевропейских народов, о чистоте у них на улицах, приписывая все заслуги суровому климату и недостатку солнечного света в течение более чем полугода, что конечно же не позволяло им расслабляться. Он никогда не бывал ни в одной такой стране, но, судя по разговорам, какие слышал, все именно так и обстоит.
Когда под конец ужина Маттиа принялся собирать тарелки, ставя их друг на друга, как делал каждый вечер, отец положил руку ему на плечо и тихо сказал:
— Ладно, иди. Я сам уберу.
Маттиа взял со стула конверт и ушел в свою комнату.
Там он сел на кровать и стал вертеть письмо в руках. Сложил конверт вдвое — туда и обратно, отчего твердая бумага хрустнула. Потом внимательно рассмотрел логотип рядом с адресом. Какой-то хищник, возможно орел, с распростертыми крыльями и головой, повернутой в сторону, и острым клювом. На концах крыльев и на лапах — кольца с текстом, кажущиеся почти овальными.
Еще в одном круге, побольше, размещалось название университета, который предлагал место Маттиа. Готический шрифт, все эти к и h в названии и о с косой чертой по диагонали, что в математике означает пустоту, вызвали представление о высоком темном здании с коридорами, заполненными эхом, и высокими потолками. Очевидно, здание стоит на лужайке с коротко постриженной травой и напоминает собор на краю земли.
В этом незнакомом месте находилось его будущее как математика, чистое пространство, где еще ничего не было испорчено. Зато тут была Аличе, только она, и… болото вокруг.
С ним опять случилось то же, что в день защиты диплома, — он едва не задохнулся, как будто где-то в груди образовалась пробка. Сидя на кровати, он судорожно ловил воздух ртом, как будто тот внезапно превратился в жидкость.
Дни стали заметно длиннее, сумерки теперь окрашивались голубым и становились изнурительными. Маттиа подождал, пока угаснет последний луч солнца. Но мысленно он уже шел по этим гулким коридорам, которых еще не видел, время от времени натыкаясь на Аличе, — она смотрела, ничего не говоря, и не улыбалась ему.
«Мне следует только решить, — подумал он, — ехать туда или нет. Единица или ноль, как в двоичной системе исчисления…» Но чем больше он старался упростить задачу, тем больше ему казалось, что он запутывается. Он чувствовал себя насекомым, застрявшим в клейкой паутине, — чем больше стараешься высвободиться, тем крепче держит нить.
В дверь постучали, и звук этот донесся до Маттиа, словно со дна колодца.
— Да, — ответил он.
Дверь медленно приоткрылась, и в комнату заглянул отец.
— Можно войти? — спросил он.
— Ммм..
— Почему сидишь в темноте?
Не ожидая ответа, Пьетро щелкнул выключателем. Стоваттная лампочка взорвались в расширенных зрачках Маттиа, заставив его зажмуриться от приятной боли.
Отец опустился рядом с ним на кровать. Они одинаково закидывали ногу на ногу — левая пятка оказывалась ровно над правой, но никто из них никогда не замечал этого.
— Как называется эта штука, которую ты изучал? — спросил Пьетро, немного помолчав.
— Какая штука?
— Ну, твой диплом. Никак не могу запомнить.
— Гипотеза Римана.
— Ах да, гипотеза Римана.
Маттиа поцарапал большим пальцем под ногтем мизинца, но кожа там сделалась такой твердой и мозолистой, что он ничего не почувствовал.
— Хотелось бы мне иметь такую голову, как у тебя, — продолжал Пьетро. — Но в математике я никогда ничего не понимал. Это не для меня. Для некоторых вещей нужны особые мозги.
Маттиа подумал, что нет ни малейшей радости иметь такую голову, как у него, и что он охотно отвинтил бы ее и заменил другой — хоть коробкой от печенья, лишь бы пустой и легкой. Он мог бы ответить, что сознавать себя каким-то особенным — это значит оказаться в худшей из клеток, какую только человек может создать для себя, но решил промолчать. Он вспомнил, как однажды учительница посадила его на середине класса и собрала вокруг всех учеников — посмотреть на него, как на редкое животное. Все эти годы он, в сущности, так и оставался на том стуле…
— Это мама прислала тебя? — спросил он отца.
Пьетро напрягся, поджал губы и кивнул.
— Твое будущее — это сейчас самое важное, — смущенно произнес он. — Понятно, что мама думает о тебе. Если решишь поехать, мы поддержим тебя. Денег у нас немного, но хватит, если понадобятся.
Они опять надолго замолчали. Маттиа думал об Аличе и о деньгах, которые когда-то украл у Микелы.
— Папа… — заговорил он наконец.
— Да?
— Уйди, пожалуйста. Мне нужно позвонить…
Пьетро тяжело, но в то же время с облегчением вздохнул.
— Конечно, — согласился он.
Прежде чем уйти, он хотел приласкать Маттиа, но у курчавой бороды сына рука невольно остановилась, и он лишь мягко коснулся его головы. От подобных жестов они, в сущности, давно уже отвыкли.
Любовь Дениса к Маттиа сгорела сама собой, подобно зажженной свече, забытой в пустой комнате, но сильнейшая страсть осталась неудовлетворенной. Когда ему исполнилось девятнадцать, на последней странице местной газеты он натолкнулся на рекламу гей-клуба. Вырвав клочок из газетной полосы, он месяца два носил его в бумажнике, время от времени доставая и перечитывая адрес, который давно выучил наизусть.
Сверстники из его окружения ухаживали за девушками и уже настолько привыкли заниматься сексом, что даже перестали без конца говорить о нем. Денис чувствовал, что единственное его спасение — этот клочок газетной бумаги, слегка потертый его пальцами.
Однажды дождливым вечером он побрел туда, причем без особой решимости. Просто надел на себя первое, что попалось в шкафу, и вышел из дому, крикнув родителям в другую комнату:
— Я ушел в кино.
Кружа по кварталу, он раза два или три прошелся мимо заведения. Потом нашел в себе силы войти, заложив руки в карманы и по-свойски кивнув вышибале. За стойкой он заказал светлое пиво и стал потягивать его, уставившись в бутылки на противоположной стене. На самом деле он замер в ожидании.
Вскоре к нему приблизился какой-то тип, и Денис решил, что немедленно встанет и уйдет, даже не взглянув на него. Но… остался.
Тип принялся что-то говорить о себе, а может, о каком-то фильме, который Денис не видел. Он кричал ему в самое ухо, но Денис все равно не слышал.
— Идем в туалет, — донесся до него собственный голос как бы со стороны.
От удивления тип умолк, а потом заулыбался, показывая плохие зубы. Денис подумал, что он ужасен, что брови у него словно приклеенные и вообще он стар, слишком стар. Но все это не имело никакого значения.
В уборной тип вытащил у него майку из брюк и собрался поцеловать, но Денис оттолкнул его, наклонился и расстегнул ему брюки.
Тип удивился:
— Черт возьми, куда ты так спешишь? — но больше не возражал.
Денис закрыл глаза и постарался поскорее кончить.
Минет не получился, и он чувствовал себя неопытным юнцом. Тогда он принялся действовать руками — обеими, настойчиво.
Кончив прямо в брюки, он почти выбежал из туалета, не дожидаясь, пока незнакомец оденется. Чувство вины — то же, что и всегда, — ожидало за дверью и обрушилось на него, словно ушат холодной воды.
Выйдя из заведения, он полчаса бродил в поисках фонтана, чтобы избавиться от этого запаха.
Потом он еще не раз возвращался туда, в этот клуб. Общался там с разными людьми, но никогда никому не называл своего имени. И больше ни с кем не встречался.
Он молча слушал рассказы о других парнях, таких же, как он, и постепенно пришел к выводу, что все истории одинаковы, что существует некий общий путь, по которому они шли и который предполагал полное, с головой, погружение на самое дно и только потом — возможность вернуться наверх, к нормальной жизни.
