Ознакомительная версия.
— Тут в шестом павильоне такой скандал случился, — режиссер понизил голос. — Дипломник один вздумал обнаженную натуру снимать. Что скажете? Нашел, правда, очень красивую девушку с шикарной фигурой, ну, просто Венера, и начал ее, понимаешь, в подробностях… У вас мы такого, поди, не увидим?
Кривицкий опять подмигнул фамильярно:
— Такое мы вам предложить не посмели бы.
— А правда, что вы Хрусталеву снимаете? — вмешалась стриженная под мальчика редакторша. — Уж я про нее и забыла совсем!
— Ну, как же такую забудешь? Глаза-то! — вздохнул режиссер. — Ведь, Федор Андреич, какие глаза!
— Нет, Будник — актер по призванию, а эта? — Редакторша вся покраснела. — Смазливость, конечно, серьезный аспект, но если не дал бог таланта, так что уж?
— Давайте тогда и начнем потихоньку, — предложил Кривицкий. — А то, понимаете, как перед боем: внутри все горит, а тебя не пускают…
Инга Хрусталева словно бы чувствовала, что говорят про нее, и говорят безо всякого интереса и одобрения. Она лежала на тахте и прятала голову в подушку, как будто не хотела, чтобы слова этого неодобрения долетали до ее ушей, хотя Замоскворечье, где она жила, было расположено весьма далеко от «Мосфильма», где только что началось обсуждение картины. Дочь то и дело поглядывала на нее, отвлекаясь от своего занятия — она покрывала лаком неуклюжую корягу, — и каждые десять минут предлагала, что пойдет на кухню и поставит чайник.
— Не нужен мне чай твой! Оставь ты меня! — взорвалась наконец Инга, выныривая из-под подушки. — Вы меня все замучили! Ты понимаешь, что я вместо того, чтобы сниматься, вместо того, чтобы лезть наверх, как другие, как все эти бляди на длинных ногах, вместо этого я сначала три месяца лежала в роддоме на сохранении, и желтой была, как шафран, и вся в пятнах, а потом, когда ты родилась, никому тебя не доверяла, все делала сама, стирала пеленки, не спала ночами, потому что ты орала как резаная, а грудью кормила тебя больше го-о-о-да! Да, года! Хотя могла закончить это удовольствие гораздо раньше! А я — нет! Я кормила! Вся высохла!
— Я тебя об этом не просила, — тихо сказала Ася, прижимая к сердцу уродливую корягу.
— Она не просила! Спасибо большое! Скажите на милость: она не просила!
Инга опять спрятала голову под подушку и не увидела, как глаза ее тринадцатилетней дочери налились горячими слезами и, по-прежнему не выпуская из рук коряги, она пулей вылетела из комнаты. В кухне над большим железным баком, в котором кипятят белье, стояла соседка тетя Катя, вся красная от поднимающегося из бака густого пара, и помешивала свое варево деревяшкой.
— Ты чего как полоумная? — сырым громким голосом спросила тетя Катя. — С матерью поругалась? Терпи. Она — мать. Плохого не скажет.
Ася всхлипнула и посмотрела на тетю Катю такими глазами, что та вдруг примолкла и начала еще яростнее ворочать своей деревяшкой.
— Иди во дворе погуляй, — пробормотала тетя Катя. — Поесть, может, хочешь? Я сырничков дам.
— Нет, я не хочу. Я пойду погуляю.
Как только за Асей захлопнулась дверь, тетя Катя, утирая мокрые руки передником, постучалась в комнату Матрены, своей закадычной подруги, хотя временами — врага, как это случается, когда люди долго живут очень близко и тайн друг от друга почти не имеют. Сейчас был период большого доверия.
— Матреша! Не спишь там? Поди, что скажу! Да вылези ты из норы-то, дуреха!
Вылезшая из «норы» Матрена была женщиной жилистой, суровой и не первой молодости.
— Погубит ведь девку актриса-то наша! — с сердцем сказала тетя Катя. — Я б, знаешь, Матреша? Я б этим актрисам вообще бы детей запретила рожать!
— И правильно. Я бы сама запретила, — смачно откашлялась Матреша. — Им дети зачем? Понукать да пиявить. Уж лучше бы Витька к себе ее взял.
— Ну, скажешь ты: «Витька»! Там баба на бабе! Куда ж там ребенку?
И обе добрые, простосердечные женщины, уставившись друг на друга, замолчали.
Ася Хрусталева, сидевшая на краешке недавно покрашенных детских качелей, думала о том, как сильно она любит свою маму и как ее мама ужасно несчастна. Ей и раньше приходило в голову, что, если бы не заботы о ней, то есть Асе, мама, наверное, успела бы гораздо больше, и, наверное, ее и в самом деле приглашали бы сниматься гораздо чаще, и не в мультфильмах, а в самых великих прекрасных картинах. Но мама все время жалуется на то, что не хватает денег, а деньги нужны, чтоб «у Аськи все было», поэтому она и хватается за любую халтуру, и не щадит себя, и жизнь ее мимо проходит.
«Скорее бы я стала взрослой! Скорее бы! — отчаянно думала Ася, чувствуя, что одновременно с острой жалостью к матери ей очень жалко и саму себя, потому что о маме думает и заботится хотя бы она, ее дочь, а о ней, о дочери, не заботится никто, а если и заботится, то только урывками, как папа тогда с зоопарком и с фильмом. — Скорее бы мне уже вырасти, господи!»
Членов худсовета, только что просмотревших пробы, было в общей сложности десять человек. К середине просмотра пришел Пронин. Как раз к той сцене, где охрипшая Ирина в исполнении Инги Хрусталевой смотрела на своего бывшего возлюбленного Михаила в исполнении народного артиста Геннадия Будника полными слез глазами и, показывая на свое обмотанное платком горло, пыталась без слов объяснить ему свою непростую и гордую женскую судьбу.
В зале зажгли свет, повисла гробовая тишина. Наконец кашлянула редакторша с подведенными глазами.
— Дорогие товарищи! Я хочу, чтобы руку подняли те, кому было смешно.
Старенький режиссер неуверенно поднял два пальца.
— Виктор Моисеевич! Неужели? Вам было смешно? Вы серьезно?
— Ну, как вам сказать? — Режиссер пожевал губами. — Смешно — не смешно, но разок улыбнулся…
— Товарищи! — сверкнув золотой коронкой, продолжала редакторша. — В истории нашей советской кинематографии есть замечательные комедии. Непревзойденные! «Волга-Волга», «Весна», «Цирк», «Кубанские казаки». Да и шедевры нашего дорогого Федора Андреича Кривицкого, такие, как «Девушка с букетом», «Девушка и матрос», — это же настоящие комедийные шедевры! Я помню, как мы с мужем плакали до слез — я не боюсь этого слова! — до слез мы плакали, когда смотрели «Девушку с букетом»! А ЭТО? Что ЭТО? И, главное, ЭТО зачем?
Пронин перебил слишком уж отвлекающую на себя внимание редакторшу:
— Не о вашем муже, уважаемая Ольга Семеновна, разговор! Не о вашем муже и не о моей жене! Разговор принципиальный! Разговор о том, что наши прекрасные, наши, можно сказать, народные артисты выглядят беспомощно, как будто они первый раз на съемочной площадке!
— А разве это не то, что я говорила? — Лицо Ольги Семеновны пошло розовыми пятнами. — Именно об этом я и говорила! Прекрасный актер Гена Будник! А здесь он… Ну, вы сами видите, что здесь творится!
— Давайте мы послушаем Федора Андреича, — примирительно сказал Пронин. — Скажи, что ты думаешь, Федя.
Кривицкий горестно развел руками и прокашлялся.
— Конечно, комедия — это комедия. Народ наш умеет смеяться и любит смеяться. Народ наш веселый и жизнелюбивый. Хотя временами ему достается… Враги нашей Родины — это не шутки. Война доказала нам это, товарищи. Однако война давно кончилась, верно? Теперь у нас право — смеяться, любить, срывать там, где можно, цветы удовольствия…
Федор Андреич улыбнулся одной из своих самых неотразимых улыбок, но фразу не закончил. Бледный, как Гамлет, и такой же худой, как этот несчастный датский принц, в зал ворвался (безо всякого, между прочим, стука и разрешения!) начинающий режиссер Егор Мячин.
— Товарищи! Здравствуйте все! Я Егор Мячин.
— Стажер мой, — сквозь зубы промолвил Кривицкий.
— Федор Андреич! Я понимаю, что тут начались споры насчет нашей комедии. Я стоял за дверью и почти все расслышал. Товарищи не понимают, что в нашей картине такого смешного! Так вот, разрешите мне вам показать одну сцену? Смотрите! Это сцена называется «Маруся и Михаил». Маруся надвигается на Михаила, как статуя Командора, и говорит ему очень грозно, без улыбочек и без ухмылочек: «Давай, Михаил, поскорее поженимся!» А он… Он такой, понимаете, хилый, такой нерешительный, все сомневается… Он ей говорит: «Только в следующем ква́ртале». Она поправляет: «Кварта́ле! Не ква́ртале!» И все надвигается, все надвигается. Мы можем в размере ее увеличить! Мы снимем ее под совсем другим ракурсом!
— И это смешно? Что-то не понимаю… — Редакторша вяло пожала плечами.
— Да, это смешно фе-е-е-рически-и-и! Смешно так, как в жизни, и даже смешнее! Она хочет замуж! А вот вам Ирина! Она председатель, она вся в работе и не улыбается. А тут Михаил приезжает из города. Он там повертелся среди городских. Они идут в клуб. Начинаются танцы. Она НЕ умеет совсем танцевать! Она председатель, и ей не до танцев! Тогда он ее начинает учить! Чему? Ну, ответьте мне! Твисту, конечно. Он в кепочке, в галстучке, в новых ботинках. Такой… Ну, почти что стиляга из города! И учит ее, как теперь пляшут в городе! Вам что, не смешно? Вам же очень смешно!
Ознакомительная версия.
