Ознакомительная версия.
— Егор! Обождите пока там, за дверью! — негромко приказал Кривицкий. — Мы вас позовем.
Мячин взъерошил свои и без того дыбом стоящие на голове волосы и послушно вышел.
— Коллеги мои, дорогие товарищи! — торжественно начал Кривицкий. — Молодежь — на то и молодежь, чтобы допускать ошибки. Но даже из ошибок молодежи мы, люди старшего поколения, должны уметь извлекать пользу. Ведь это они, а не мы, дорогие товарищи, идут в ногу со временем. Они, а не мы, дорогие товарищи, слышат пульс эпохи! Зачем им мешать? Ставить палки в колеса? Мы что, им враги? Мы — друзья им, товарищи! И я вам сейчас говорю: пусть снимает! Он парень талантливый, ищущий парень. Конечно же, я его проконтролирую. И спуску не дам, и подправлю где нужно. А так — пусть работает! Пусть он дерзает!
Семен Васильевич Пронин потер ребром ладони покрасневший лоб:
— Все правильно, Федор! И я того мнения! Свежо получается, очень свежо! С задоринкой, с этакой, знаешь, крапивой! Не будем мешать пацану, пусть работает. Одно замечание: вот эта актриса, какая у вас там Марусю играет, — она мне совсем не понравилась, Федор. Марусю другую придется найти.
— Так это для нас не проблема. Найдем! — Кривицкий оскалился. — Будет Маруся! Найдем, лучше Влади!
— Ну, это навряд ли… — поморщился Пронин. — Таких, как Марина, — раз, два и обчелся! Короче, ищите.
— А как Хрусталева? Понравилась вам?
— А мне Хрусталева всегда очень нравилась. Фактурная женщина. Не подведет.
«Фактурная женщина» стояла у окна, смотрела, как ее дочь покачивается на качелях в опустевшем по вечернему времени дворе, и плакала. Она понимала, что уже ничего в жизни не удастся исправить. С работой не вышло, и с дочкой не вышло, а с личною жизнью не вышло тем более. «На все есть судьба, — говорила ее бабушка. — Судьбу на коне не объедешь». Нужно одеться, спуститься во двор и забрать Аську домой. Накормить ее ужином и лечь спать. Понятно, что, раз ей никто не позвонил, значит, пробы провалились и никакой роли она не получила. Но тут в коридоре раздался звонкий треск телефона, и что-то оборвалось в груди у «фактурной женщины». Она замерла и смотрела на дверь, как подсудимый, сидящий за решеткой, смотрит на седовласого судью перед оглашением приговора.
— Ингуша! Тебя! — Лицемерная Катя просунула в дверь свое запотевшее лицо. — Мушшина какой-то! И шибко приятный! Мне «здрасте» сказал. «Здрасте вам! Прошу, — говорит, — Хрусталеву, пожалуйста».
Через пять минут отрывистого разговора с «приятным мушшиной», так и не надев платья, а в старом халате и тапочках, Инга летела через весь двор к недавно покрашенным детским качелям, на которых, опустив рыжую кудрявую голову, сидела ее бесприютная дочь, — летела стремглав и, обняв свою дочь, притиснув ее, вжав в себя, разрыдалась:
— Прости меня, доченька! Все! Утвердили!
В «стекляшке» гуляли. Гуляли с тем размахом, с которым гуляют только люди, прошедшие огонь и воду, победившие в смертельной схватке, чудом оставшиеся в живых и теперь отмечающие это быстро съедаемыми бутербродами, огромным количеством водки и прочих алкогольных напитков, но, главное, тем внезапным доверием и искренней привязанностью друг к другу, которые наступают неожиданно, обладают сокрушительной силой, но быстро ломаются и исчезают, как только заканчиваются благоприятные обстоятельства. Все, кажется, очень любили друг друга и всем не хотелось сейчас расставаться. Хрусталев, например, очень вспыльчивого и непростого характера человек, даже и не подумал обидеться на Федора Андреича Кривицкого, который не упустил возможности слегка щелкнуть его по носу:
— Ну, как ты, Витюха? Теперь, значит, «бывшую» будем снимать?
— А я своих жен не боюсь, друг мой Федор! Не все же такие, как ты!
— Ладно, ладно… — добродушно засмеялся Кривицкий. — «Когда мы встретились, черемуха цвела… И в нашем парке громко музыка играла…» Это я, Витюха, про свою Наденьку… Попался я, старый дурак, и доволен. Вот вы надрались все, а я — газировочку… И мне хорошо. И нисколько не стыдно. А теперь ты мне вот что объясни: какой мы все-таки фильм собираемся снимать? Совсем я запутался. Хорошо бы нам встретиться в неформальной обстановке, обговорить. Втроем: мы с тобою да Мячин Егор.
— Как это втроем? Что? Без Люси?
— Ох, с Люсей, конечно! Забыл я про Люсю! Иди сюда, Люся! Мы тут обсуждаем…
Полынина подошла, румяная от выпитого, с сигаретой в одной руке и стаканом в другой.
— Мечтаю к тебе напроситься на ужин, — сказал ей Кривицкий. — Кино обсудить. Но только с условием: драники сделай.
— А то! — Люся вся засияла. — А как же! С грибами, сметанкой! Оближете пальчики!
— А где ж этот Мячин? — пропел Хрусталев. — Его-о-орушка-а-а! Мя-я-я-чин! Куда он пропал? Пойду поищу.
Он вышел в коридор и на одном из подоконников увидел сгорбленную фигуру Мячина, который сидел, обхвативши голову руками, и что-то еще бормотал неразборчиво.
— Тебя же все ищут, — сказал Хрусталев. — А ты еще трезвый? Ну, так, брат, нельзя! Пойдем-ка обратно к народу, Егор! Поешь, выпьешь водки. Гримерши пришли. Там есть одна, Лидочка… Ну, объеденье!
— Плевал я, — сказал Мячин грубо, — на Лидочку!
— А-а-а… Девушка эта! Я чуть не забыл! Мечты твоей девушка! Как она там?
— Не знаю! Не видел давно. Не зовет!
— Так мы давай сами ее позовем!
— Куда? Ты сдурел, что ли, Витя? Сюда?
— Конечно, сюда! У тебя сейчас праздник. Ты, можно сказать, всех и вся победил. Пускай полюбуется, цаца такая!
— Не цаца она. Нет, она… совершенство! Я, Витя, серьезно! Она — совершенство!
— Ты сам — совершенство, Егор. Пускай приезжает. Вы два совершенства. Такси мы оплатим. Давай телефон, я ей сам позвоню.
— И что ты ей скажешь?
— Скажу: «приезжайте». Да я ничего не напорчу, Егор!
— Нет, я не хочу так. Сперва объясни. Вот ты позвонил. И она подошла. А дальше?
— А дальше увидишь. Приедет, не бойся. Ведь ты же, балда, только этого хочешь!
Они вошли в правую по коридору темную комнату, и Хрусталев зажег свет.
— Вот и телефон. Номер мне говори!
— Я сам наберу. — сказал Мячин угрюмо. — А ты не смотри.
— Ну а мне-то зачем? Зовут ее как?
— Не скажу. Зови: «девушка».
«Упрямый осел! — усмехнулся Хрусталев про себя. — Правильно она сделала, что тебя послала!»
Мячин услышал мелодичное «але» и дрожащей рукой передал трубку Хрусталеву.
— Девушка, — мягким бархатным голосом заговорил Хрусталев. — Я вас беспокою вот по какому поводу…
Но Мячин не выдержал и с силой ударил по рычагу.
— Ты меня в идиотское положение поставил! — взорвался Хрусталев. — То есть мне-то, честно говоря, наплевать! Но она же поймет, что кто-то ей звонил по твоей наводке!
— Как она поймет?
— А так! Головой! Иди, Егор, лучше на свой подоконник! Сиди там и мучайся, мне надоело!
Дело было не в Егоре. И не Егор ему надоел, хотя и Егор, разумеется, тоже. Дело было в том, что он не мог забыть ни следователя Цанина, ни Славика, который взял у него отпечатки пальцев, ни Костиной смерти. Все это давило на него, и ощущение было таким, как будто с горы — еще медленно, тихо, бесшумно — сползает лавина, и он понимает, что вся она прямо ползет на него, он все понимает, но некуда спрятаться.
Мячин и в самом деле уселся на свой подоконник и скрючился там, а Хрусталев вернулся к остальным. Веселье достигло того пика, когда нужно было расходиться — тем более что метро уже закрывалось, — но расходиться нельзя было без того, чтобы под конец не сделать чего-то уж совсем озорного, а может быть, даже и экстравагантного.
— У нас в коллективе есть гений! — радостно разрыдалась пьяная Регина Марковна. — Давайте качать его! Федю качать!
— Давайте качать его! — подхватили остальные, и вся озверевшая мигом толпа ринулась на режиссера.
Никто, ни один человек из пьяной веселой компании не хотел его изувечить. Бывают тяжелые, мощные люди — к примеру, штангисты, — и то их качают. Ну, может, штангистов качают штангисты, но вот сталеваров или лесорубов? Качают ведь их? Ах, конечно, качают! И лишь режиссерам, помощникам их, гримерам, художникам и декораторам не нужно, не стоит друг друга качать. Поскольку закончиться это может плохо, трагически. У этих людей тяготенье к земле гораздо сильнее, чем у лесорубов. Хотя они вроде парят в облаках. Парить-то парят, но к земле очень тянутся. Кривицкий был рослым и сильным мужчиной. Подбросив его пару раз к потолку под визги гримерш и стенанья Регины, работники кинематографа, может, немного устали от тяжести тела, взлетевшего вверх, может, не рассчитали, но только они уронили страдальца. Как это случилось, что он пролетел, минуя их руки, и шлепнулся наземь, не понял никто, но, однако, случилось. Да, он пролетел с криком, ревом и матом, подобно тунгусскому метеориту, и выронил из пиджака вместе с мелочью красивую трубку — подарок поклонницы.
Ознакомительная версия.
