— Слышу, мебель двигаешь… Может, помочь, — бормочу я, — все равно без дела… как раз…
Тыкаюсь взглядом в ее лицо, шею, волосы, складку между грудей в разрезе халата. А она уставилась куда-то мне в лоб. Губы ее подрагивают, наверно, она все поняла и вот-вот завизжит. Мягким бормотанием хочу ее успокоить:
— До работы… до работы еще далеко… Давай, что тяжелое… Сколько рядом живем, а все не… Лена, давай…
Я готовлюсь ее обнять, я заметил — половина кровати завалена тряпками, а половина свободна. Наконец-то я сорвался с цепи, взлетел. Меня не остановишь.
Она продолжает пятиться.
— Нет… — Но не кричит, а просит так покорно и безнадежно, что я буду последний кретин, если послушаюсь.
Хватаю ее, прижимаю к себе. Почти бью ее лицо своим. Не чувствую ни губ, ни щек, и у меня словно бы исчезли губы, остались лишь кости челюстей, зубы.
— Подожди, подожди… — Она отводит лицо, прячется, подставляя мне уши и скулы; она хочет вырваться, но как-то несмело, как бы сомневаясь, заставляя себя.
Опрокинул ее на кровать. Сетка устало заскрипела, приняв нашу тяжесть. Подо мной мягкое тело, теплое и дрожащее. Такое живое. Я скорее трогаю все, глажу, щупаю, мну, мои руки тоже дрожат, ледяные пальцы обжигаются жаром чужой кожи.
— Пожалуйста…
Ее глаза зажмурены, веки в мелких морщинах, руки — на моей груди. Она может меня толкнуть, пихнуть ногами, но почему-то не делает этого. Она сжалась и ждет… Расстегиваю халат, одна пуговица оторвалась, я пару драгоценных секунд смотрю на этот голубой кружок с дырками, не зная, что с ним делать, потом, опомнившись, бросаю на пол… Нужно что-то говорить, продолжать успокаивать. Нет, слова исчезли, осталось только сопение, правдивое, искреннее, природой данное сопение одного существа, овладевающего другим. И сколько их, сколько их вокруг, прячущих себя под толстой одеждой, все они хотят друг друга, они изголодались, почти свихнулись, но все-таки никак не могут решиться. Проходят мимо друг друга, не смея подать знак, не смея честно сказать: так и так… Идиоты.
Я все делаю быстро и уверенно, точно мной действительно управляет сама природа. Да как иначе? Во мне сейчас не только я сам, во мне еще кто-то сильный, злой, распрямившийся и окрепший в считаные мгновенья. Его не успокоить, не обмануть, он победит, подомнет кого угодно. И в ней, в той, что сейчас внизу, в ней тоже появился второй — из-за него она и испугалась тогда, в умывалке, почувствовав его оживание, она сопротивлялась, но — бесполезно. Они, эти вторые, победили нашу глупую робость и толкнули сюда, на кровать…
Ее мягкая, сыроватая теплота засасывает, я весь погружаюсь в нее. Время растягивается и замирает; я в огромной воронке, я, как безвольная щепка, вращаюсь быстрей, быстрей, желая лишь одного — нырнуть в центр, в самый центр этого водоворота и сгореть в счастье. Сгореть, захлебнуться, взорваться — мне все равно.
— Нет, постой! Подожди!.. — Лена очнулась, завозилась подо мной, ее лицо где-то сбоку, я вижу лишь ухо, затем скошенный на меня, умоляющий левый глаз. — Не надо… не кончай туда…
— Тихо, молчи, — пытаюсь вернуться, ищу ее губы, хочу, чтоб они снова втянули меня, но теперь они расплылись, стали мертвыми и безвкусными.
— Не кончай в меня, слышишь?!
И там, внизу, там сжимается, грубеет, там теперь сухо, шершаво.
— Пожалуйста, не в меня, на живот…
Я уже — только я. Кто-то сильный и непобедимый исчез, его будто и не было. Руки, ноги, спина налились привычной тяжестью, ломотой… Сползаю с женщины, с ее безразличного теперь, окаменевшего тела, заглядываю себе между ног. Там маленький, обмякший отросток. Прячу его под плавки, поверх плавок натягиваю джинсы.
— Что? — как бы даже удивляется Лена.
Оборачиваюсь. Она лежит на спине, полы халата разбросаны. Бело-желтая кожа, жирноватое, помятое туловище… Теперь мне надо скорее к Лёхе и Павлику, у них, наверно, еще осталось немного… Теперь я понял, что все намного проще или, наоборот, сложно до непостижимости. Я шагнул к двери. Лена схватила меня за руку.
— Подожди!
— А? — сутулюсь испуганно.
— Подожди, не уходи, — застегивая халат, Лена подходит к столу.
На столе бутылка, сковорода с картошкой, капуста. Слегка бодрею, сумел даже хмыкнуть:
— Одна пьешь?
— Садись! — Она куда-то торопится, рывком наливает мне стопку до самого верха. — Пей.
— А ты?
— И я, и я!..
Выпили. Я закусил вкусной, с чесноком картошкой, а Лена ударилась в слезы. Я знаю, как она плачет, много раз слышал из-за стены во время ее с муженьком скандалов. Она делает это визгливо, на полную громкость, давится хрипами и словами. И сейчас, хоть мужа и нет рядом, нет никакого скандала, она плачет так же. Рыдает, задыхается, пытается говорить:
— Да, пусть… пью, да и что… Столько… столько терпела… думала… Пусть… Что он… что он со мной… сделал…
— Ну, успокойся, — морщусь, — перестань.
— Не-ет, подожди… мне некому больше… Пожалуйста-а!
Обычная сцена. Малоприятная, но обычная. И потому я окончательно вернулся в нормальное состояние. Уже сам наполняю стопки, без церемоний осушаю свою. Лена рыдает, задыхается, выдавливает сквозь спазмы слова, а я рассматриваю беспорядок в комнате, попытки произвести ремонт.
— Он же так… так надо мной издевался… Н-ни… ни дня спокойно… Какая же это… жизнь какая же… У Сережи нервы от этого… он все понимает, видит… А я, что со мной…
— Н-да, — киваю, — тяжело.
— Вот! — Лена показывает плечо. — Вот что он… Видишь? — Чуть ниже ключицы круглый, бугорком, шрамик. — Это он — отверткой!
— У-у. Выпей, Лен.
Она схватила стопку, опрокинула в рот. Захлебнулась, закашлялась, я похлопал ее по спине.
— Заешь, успокойся.
— П-пошла в магазин, — кое-как притушив рыдания, стала она рассказывать, — а Сережа с ним… Попала в очередь… дешевый фарш… задержалась… А Сережа капризничал… Возвращаюсь, а он: «Где шлялась, тварь!» И — отверткой… И трезвый же был… а пьяный когда… О-о-ах-ха-хах!..
Снова рыдания, спазмы, слова. Надоело, я поднимаюсь.
— Ладно, Лен, я пойду. Пора уже. Извини, ладно?
Появился сегодня в театре рано, часов в одиннадцать, сразу с автобуса от родителей. Убрал сумку в кандейку, устроился на диване в брехаловке… Вчера был трудный денек — заготавливали дрова, прочищая в лесу противопожарные полосы. Загрузили с верхом кузов Захара, но на обратном пути попали в болотинку и забуксовали. Пришлось разгружать машину, забивать под колеса ветки и жерди. Домой вернулись, короче, в десять вечера, скидали бревна возле дровяника и попадали спать… Сейчас тело свинцовое, рук не поднять. Кажется, и с самой легонькой декорацией вряд ли справлюсь…
Сидел на диване, ожидая, когда начнут собираться актеры, монтировщики, остальные, но подошел Петрачена, увел меня, загадочно мыча и кивая.
И вот мы в его кабинете. Кровать, телевизорик на стене, заваленный мусором стол, казенные краски, холсты, аляповатая бутафория, инвентарные знаки…
— Эт самое, — суетится хозяин и раб этого помещения, — садись, гм, садись вот сюда. Выпьем по капельке.
— Нет-нет, — отстраняюсь, — Вадим убьет! Если что — после спектакля.
— А я чуточку, — Серега плеснул в стакан «Минусы», проглотил, запил водой. — Решил вот, мля, бросать это самое…
— Что бросать?
— Это, ну, пить. Нет больше сил.
Он тоскливо вздохнул, выжидающе уставился на меня. Ждет, что отвечу. Я, конечно, решил поддержать:
— Правильно вообще-то. Бросай.
Петрачена выпил еще немножко и стал мечтать:
— Вот брошу, гм, порядок здесь наведу. Поставлю так вот перегородку, — взмахом руки он разрубил кабинет на две половины. — Здесь жить, эт самое, буду, свои картины писать, а здесь — остальное. Гм, пора уже завязать, двойным, мля, узлом завязать! — Серега посмотрел на бутылку, в глазах решимость и злость, приподнял ее, словно собираясь шваркнуть об стену. — Давай, Ромка, а? На посошок!
— Ну, — сдаюсь, — только дэцэл совсем. Грамм пятьдесят…
Бульканье водки смешивается с жалобами декоратора:
— О-ох, а я ведь, гм, я ведь столько уж не просыхаю. Мля, лет пять как в тумане каком-то. Как вот, гм, гм, от последней жены ушел, от Светланы, так и все… Ладно, ну, будем!
Чокнулись.
— Серега, чтоб у тебя получилось! — желаю приподнятым, ободряющим голосом.
— Спасибо. Получится. Я уж решился.
Второй раз чокнулись и после этого выпили.
— Закусить, эт самое, извиняй, ничего нету, — Петрачена поворошил целлофановые мешочки, тарелки, банки из-под консервов. — Водичка только вот… Ох, Ромик, Ромик, ты, м-м, не смотри на меня, ты еще молодой, эт самое, выбирайся. Ведь все же губит она, все сжигает! — Он снова приподнял и встряхнул почти пустую бутылку. — Сколько я их через себя пропустил. О-хо-хо-х…
