— Вот так да-а, — удивленно тянет Лёха, глубже зарывая руки в рукава своей курточки. — Ну и дубак!
Да, это редкость, чтобы в конце октября долбануло за двадцать. И главное — снега нет, и вишни, сливы, садовая клубника — виктория могут вполне вымерзнуть. А на продаже виктории родители мои в основном летом и зарабатывают…
Идем, конечно же, в театр. Идем на работу. То и дело поскальзываемся на лужах, превратившихся в лед, материмся. Идем привычной дорогой выполнять привычный набор операций. И так тяжело идти, каждая клетка в мозгу вопит отчаянно, безустанно: «Не надо! Зачем?! Брось все, беги, стань другим! Найди, найди, ради бога, другое!» А ноги механически тащат дальше, дальше по тыщу раз хоженному тротуару.
Взглядываю на редких прохожих, на людей в автомобилях с включенными фарами — лицо каждого вопит то же самое, но все идут, едут, спешат туда, куда необходимо. Это вот в сказках: ударился оземь — и стал другим, надел сапоги-скороходы — в пару минут оказался за тридевять земель, сказал желание — и оно, бах, и исполнилось. В жизни же… в жизни приходится жить как можется, перемены к лучшему зависят от случая. У некоторых таких случаев не бывает…
Навстречу катит «ЛиАЗ». 120-й, «Минусинск — Абакан». Через полчаса могу быть там, в другом городе. Там можно попробовать сколотить группу, новых песен насочинять, записаться в нормальной студии, отправить в Новосибирск или в Москву, раскрутиться. Или еще что-нибудь… Ведь так вот убогенько можно и всю жизнь прожить.
Автобус причаливает к остановке, с шипеньем и скрипом открываются двери… Прыгнуть, уехать?..
— Ну ты идешь, нет? — кричит Лёха, высунув рожу из-под воротника. — Че там увидел? Пипетку, что ли, свою?
Я молча догоняю его. Тащимся дальше.
И вчера, и сегодня перед работой был здесь — искал, надеялся… Сейчас делаю то же. Не дожидаясь дядь Гены с его «пазиком», как только убрали декорации после спектакля, поехал в Торговый на коммерческом. Пять рублей отдал жлобине кондуктору, а ее снова нет. Ее снова нет.
И вчера, и сегодня я доставал Леху: точно ли видел ее возле ларьков? Точно ли она крутилась перед парнями и ее наконец сняли? Сначала Лёха отвечал «да» спокойно, а потом стал посылать меня на три ласковых буквы. Значит, не врет.
И, закончив работу, я мчусь сюда. А ее нет, ее нет.
Скорей всего, это было один только раз. Устав от общаги, от тесной комнаты и подоконника бывшей этажной кухни, от плеера, она решила развеяться. И, может быть, ее увезли и, поиздевавшись, надругавшись над нею, зверски убили. Она лежит сейчас на городской свалке в черном мешке для мусора, или в сосновом бору, закиданная ветками, или в подвале. Или — или я просто опаздываю?
Но надеюсь. Как-то по-тупому искренне надеюсь. Я то хожу очень медленно, почти крадусь, то, наоборот, почти бегаю по тротуару вдоль километровой шеренги ларьков. Ищу ее, жду, злюсь и готовлюсь обрадоваться. Вокруг множество женщин, девушек, девочек, но сейчас даже самая красивая из них мне безразлична. Мне нужна лишь та, с подоконника, у нее золотисто-каштановые волосы, она маленькая и хрупкая, ее нужно обнять и согреть. Нужно взглянуть ей в глаза. Так давно нужно взглянуть ей в глаза…
А Торговый, он живет своей круглосуточной праздничной жизнью, шумной, безостановочной, неутомимой. Ряды, правда, почти опустели, зато вовсю действуют ларьки, кафе, мини-маркеты. То и дело к ним подъезжают машины, и крепыши в спортивных костюмах и норковых шапках покупают выпивку, хорошую еду. Они готовятся отметить достойно конец рабочего дня. А я? Я шарю в карманах, вылавливаю из сора монетки. Считаю, сдувая с ладони налипший табак, морщась, ссыпаю обратно. Не хватает и на стаканчик пломбира.
И снова брожу по тротуару, натыкаюсь на чужих, не нужных мне девушек, на ослепшие парочки влюбленных, на парней в спортивных костюмах и норковых шапках. Я ищу, просеивая взглядом сотни лиц, вылавливая ее. Маленькое существо, маленькое беззащитное существо. Сейчас увижу и обниму, и мы оба спасемся, согреемся, спрячемся. Мы уйдем, мы убежим вместе с ней далеко-далеко. И навсегда…
Несколько раз мне показалось, что увидел ее. Обычное дело, когда кого-то очень хочешь увидеть. Я бросаюсь к светлому миражу, толкаю людей, на меня шипят и цыкают, громко ругаются, обзывают пьяным козлом. А мне все равно, пусть обзывают… Вот она, вот! Бегу к ней, скользя и пихаясь. Вместо нее совсем другая — ошибся. И приходится снова искать, снова сходить с ума от надежд и обломов. Без устали метаться по тротуару. Бросаться к миражам и в страхе отскакивать прочь.
Так можно дергаться до утра. Сто тысяч лет. На это можно истратить всю жизнь.
В Саяногорске почти нет стариков. Город вырос не из таежной глухой деревушки, а сразу поднимался светлыми пятиэтажками, поделенный на правильные кварталы, где удобно расположены магазины, школы, детские садики, кинотеатры.
Он стоит на берегу Енисея, километрах в пятнадцати выше по течению — ГЭС, одна из самых мощных электростанций в мире; со всех сторон Саяногорск окружают поросшие соснами и лиственницами Саянские горы. И Енисей в этих местах бешеный, зажатый скалами, злой. Потому-то лет тридцать назад и решили строить здесь электростанцию. Сначала отправились изыскатели и геологи, а потом и строители.
Параллельно с ГЭС возводили Саяногорск. Поблизости селений не было, лишь ветхие землянки староверских скитов да охотничьи заимки — места для жизни не подходящие: высокогорье, зима, хоть и не особенно суровая, но долгая — с конца сентября до середины апреля, еще и в мае на горных вершинах снег лежит.
Понаехали сюда романтики со всех концов Союза, многие здесь и остались; другие, воздвигнув ГЭС, отправились на новые стройки.
Есть вблизи Саяногорска несколько санаториев, где должны бы отдыхать и лечиться саяногорцы и гости из Абакана, Красноярска, Новосибирска, но санатории пустуют — алюминиевый комбинат стремительно загрязняет природу.
Но все же места красивые и сам город — словно игрушка. Точнее — как макет на какой-нибудь архитектурной выставке. Компактный, радующий глаз, аккуратненький. Показательный, как столица одной из советских «строек века». Широкие и прямые улицы почти все названы по именам городов, откуда приезжали бригады на строительство ГЭС, — Московская улица, Ленинградская, Харьковская, Киевская, Одесский бульвар…
Люди живут воспоминаниями о своей романтической молодости, часто собираются на Голом холме на окраине Саяногорска, где стояли когда-то их палатки, жгут костры из шишек, поют под гитару жизнеутверждающие песни. Раз в три месяца выходит толстенький, симпатичный журнал «Стрежень», там печатаются стихи, рассказы, воспоминания первопроходцев, очерки о Енисее, тайге, истории саяногорской земли. Начал выходить «Стрежень», как я слышал, в виде стенгазеты, висел на деревянных щитах на перекрестках улочек палаточного городка; потом, когда открылась типография, стал объемистым, с иллюстрациями, многотиражным.
Наш театр частенько приглашают сюда; население города тысяч тридцать, и очень многие с высшим образованием, интеллигенты, всячески стремящиеся разрушить ту стену, что существует между городами старыми, довольно крупными и такими вот искусственными поселениями, как Саяногорск. Стоит действительно среди гор и тайги, в семидесяти километрах от железной дороги, в ста с лишним от Абакана, и люди чувствуют свою оторванность от большой жизни, варятся в своем постромантическом соку.
Раньше, говорят, сюда чуть не каждый месяц приезжали театры со всей страны, цирк, зоопарк, разные выставки, а теперь с этим стало трудней. Мы же к Саяногорску ближе других театров, вот и приходится два-три раза в год собираться, загружать старенький «ЗИЛ» декорациями и ехать. И это, в общем-то, единственные наши гастроли, не считая выездов по селам Минусинского района и участия в ежегодном фестивале драматических театров Красноярского края.
Сидим на заднем сиденье «пазика», четверо монтировщиков — Вадим, Андрюня, я и шестнадцатилетний Игорек, замена уволившемуся Димону; Леху из-за разбитой рожи не взяли, да к тому же у него сотрясение мозга — денек поработал и стал блевать… Мучаемся, что нельзя курить — парочка пожилых актрис не выносит табачного дыма. Дядь Гена делает время от времени пятиминутные остановки, труппа вываливается из автобуса, быстро высасывает по сигарете, заодно любуется видами.
— Благодать-то, благода-ать! Вот бы там маленький теплый домик, да с банькой, — мечтает, глядя на дно ущелья, артист Семухин и, приняв облик играемого им Тригорина из «Чайки», бесконечно усталым голосом продолжает: — Отдохнуть год, другой. Спать бы, спать…
Храпченко, наш штатный хохмач, спускает его на землю:
— Медведи не дадут. Отбиваться от них каждую ночь — слишком активный отдых получится.
