Воды в батальоне нет и мы моем котелки в тех же бетонных быках, где и стираем портянки. Хлопья мыла и жира плавают в воде вместе с мотылем, и нам приходиться отгонять живность руками, чтобы набрать полкотелка мутной зеленой жижи.
Воровство воды возобновляется. У нас в этом плане стратегически выгодная позиция — как только АРС въезжает в ворота, мы перекрываем ему дорогу и не отпускаем, пока не наполним все имеющие у нас емкости. Аркаша с Фиксой раздобыли где-то ванну, и мы ходим за водой с ванной. Зампотыл грозится нас расстрелять, но все равно каждое утро мы выходим на грабеж.
Около быков приходится выставить караул. Один раз дело доходит до драки.
* * *
Нас поднимают по тревоге — под Мескер-Юртом расстреляли “уазик” с ментами. Мы выезжаем на двух бэтэрах — взвод пехоты и три наших расчета.
Первая машина поднимает огромные тучи пыли; она скрипит на зубах, набивается в нос, серым инеем пушистит ресницы. Ни вздохнуть, ни глаза открыть. Мы закрываем лица косынками, но они не помогают, дышать все равно невозможно. Сволочная природа — зимой непролазная грязь, летом эта чертова пыль, которая во время дождя опять же превращается в тесто.
“Уазик” стоит на дороге посреди поля, от него почти ничего не осталось. Машина прострелена, как дуршлаг, один бок сильно разворочен, из него торчит покорёженный металл, я мельком успеваю заметить торчащие из свернутого штопором железа ноги в берцах, ещё какое-то мясо. Отхожу в сторонку. Не хочется мне на это смотреть.
В машине были четверо. Пинча говорит, что теперь из них и полчеловека не соберешь. Сюда уже приехала местная милиция, нам делать ничего не приходится, мы лишь охраняем опрегруппу. Через пару часов снимаемся.
* * *
Вечером нам вновь приказывают выдвигатся под Мескер-Юрт. Там зажали банду — ту самую, которая расстреляла “Уазик”.
Хватаем АГСы и несемся к бэтэрам. Я никак не могу установить свой на броню; руки не слушаются, тело стало ватным и пустым, я пытаюсь нащупать гайки, смотрю на них и не вижу. Страх заполняет меня постепенно, он поднимается снизу холодной волной и внутри появляется ощущение ноющей пустоты. Этот страх холодный и тягучий, и никак не проходит. Сегодня под Мескр-Юртом меня убьют.
— Иди, принеси два цинка с гранатами, — говорит мне взводный.
Я киваю и бегу в палатку. Цинки весят килограммов по пятнадцать и сразу два мне не утащить — скользкие и ухватиться не за что. Я торопливо освобождаю свой вещмешок и засовываю в него один цинк. Второй хватаю подмышку. Когда выхожу, колонна уже выезжает в ворота. Взводный машет мне рукой — оставайся.
Я смотрю, как колонна скрывается в пыли и меня вдруг начинает колотить. Становится холодно, очень холодно. Руки слабеют, колени подгибаются; я сажусь прямо на землю. В глазах темно. Я ничего не слышу и не вижу, ничего не соображаю. Вот-вот вырвет. Так страшно мне не было уже давно.
Около ворот стоит Фикса.
— Ты чего не поехал? — спрашиваю я его.
— Мне стало страшно, — отвечает Фикса. — Понимаешь?
— Да. Понимаю.
Он достает сигареты. Я никак не могу зажечь спичку, она ломается. Черт возьми, чего это я… Это все потому, что мир уже близко… Надо взять себя в руки. Колонна ушла, мы с Фиксой остались здесь, и нам ничего не грозит.
Ночью наши возвращаются. Мескер-Юрт взяли, наш батальон стоял во втором кольце окружения. Боя не было, всю работу выполнили вэвэшники. У них около десятка убитых. У нас ни одной потери, даже нет раненных.
И все же я знаю, что этот бой был бы для меня последним.
Я хочу домой.
* * *
Страх живет теперь во мне постоянно. Он то ворочается ленивым червем где-то под желудком, то прорывается жаркой испариной. Это не напряжение, какое было в горах, это именно страх. Ночью я избиваю часового за то, что он самовольно ушел с фишки. Потом я избиваю двоих наших новеньких. Они так и не прижились в нашем взводе, спят отдельно в куксовом бэтэре. Эти пидоры садятся на фишке прямо на подоконник и варят чай. Костер полыхает на всю Чечню и его видно за несколько километров. Выдали фишку, навели на комнату снайперов, а мне их меняй! По ночам я не могу заснуть — не доверяю часовым — и почти все время провожу в административном здании или на плацу. На мне постоянно надета разгрузка, под завязку набитая магазинами, я вымениваю их на жратву и курево, и собрал уже двадцать пять штук, но мне этого кажется мало. Я сыплю в карманы россыпью несколько пачек патронов, вешаю на ремень около десятка гранат. Мало, мало, мало…
Меняя часовых на фишке я не подхожу к окну, а становлюсь в комнате за углом и все четыре часа стою не шевелясь, обмирая от каждого звука на улице.
Временами мне кажется, что я остался совсем один, что пока я прячусь в этом административном здании, весь батальон уже втихую вырезали чехи, и сейчас они поднимаются по лестнице. Тарахтение дырчика скрывает звуки. Я стараюсь не дышать, слушаю. Так и есть. На лестнице отчетливо скрипит раздавливаемый ногой кирпич — это чех поворачивается на площадке и становится ногой на ступеньку последнего пролета. Еще девять шагов и он будет на моем этаже. У меня останавливается сердце. Стрелять нельзя. Они уже кругом.
— Я хочу домой, — шепчу я, и достаю из-за голенища штык-нож. Лезвие холодно блестит в лунном свете. Я зажимаю штык-нож двумя руками перед лицом и тихонько иду на цыпочках к лестнице, прижимаясь спиной к стене, стараясь попадать шаг в шаг с чехом. Вот он становится на вторую ступеньку. Я тоже делаю шаг. Мы переставляем ноги синхронно. Третья ступенька. Шаг. Четвертая. Шаг. Пятая… Я считаю. Еще четыре шага, еще три, два… Я срываюсь с места и, не глядя, бью ножом за угол. Лезвие чертит глубокую борозду в цементе, на пол сыплется крошка, один комочек скачет по ступенькам вниз и как молотом стучит по консервной банке…
Никого. Чехи, конечно, уже в комнате, пока я воевал с призраками на лестнице, они заняли мою позицию, залезли по завалу в окно и тихонько перебрались внутрь здания. Сейчас рассредоточиваются по углам…
Я снова становлюсь за угол и слушаю ночь. Мне отсюда ничего не видно, но и снайперам меня не видно тоже. Кроме того, в этом углу у меня больше всего шансов остаться в живых, если в окно залетит граната. Я сажусь на корточки, накрываюсь бушлатом и включаю подсветку на часах. Прошло тринадцать минут моего дежурства. Мне еще стоять на фишке три часа сорок семь минут.
По лестнице кто-то поднимается. Я замираю. Девять ступенек. Достаю из-за голенища штык-нож…
* * *
Я почти перестаю разговаривать с людьми. Больше не смеюсь, не улыбаюсь. Я боюсь. Желание попасть домой стало моей навязчивой идеей. Я хочу домой постоянно. Я ни о чем больше не думаю, только о доме.
— Бля, я домой хочу, — говорю я в палатке за ужином.
— Заткнись, — говорит Аркаша.
Он бесится больше других, ему домой ещё нельзя, медали у него нет и если он вернется, то получит срок.
Мы отдыхаем уже слишком долго, и напряжение сменяется страхом. Этот отдых не может продолжаться бесконечно, что-то должно произойти, нас либо отправят домой, либо снова кинут в горы.
— Я не хочу больше в горы, — говорю я, — я хочу домой.
— Заткнись, — говорит Аркаша.
— Нас не могут отправить в горы, — говорит Фикса. — Мы уже были в горах. Здесь столько частей… Нет, мы не поедем больше в горы. В конце концов, мы имеем полное право расторгнуть контракт в любое время.
— Я домой хочу, — говорю я.
Аркаша швыряет в меня банку из-под консервов. Я не реагирую на это.
Мы ждем.
— Я хочу домой.
* * *
Облепиховое масло у меня закончилось и теперь я снова хожу к медикам на перевязку. Моя нога никак не хочет заживать, язвы медленно увеличиваются. Теперь они уже с ладонь младенца.
В медвзводе, оказывается, появились две новые медсестры — Рита и Ольга.
Рита — рыжая шалава, здоровенная кобыла с пропитым голосом, которым она отмачивает соленые солдатские шуточки. Мужики стонут по ней, так как она в доску своя, понимает все наши проблемы и умеет материться так, как не может загнуть даже начпрод. Когда она где-то появляется, там всегда раздаются взрывы хохота. Лехе она отмачивает такую соленую шуточку, что тот полчаса стоит с раскрытым ртом. После чего влюбляется в неё по уши.
Но мне больше нравится другая — Ольга.
Она тихая, невысокого роста. Ей за тридцать, но фигурка ладненькая. Война тяготит её очень сильно, таким как она не место среди пьяных контрачей. Она настоящая женщина и осталась такой и на войне. Ни курить, ни материться не начала, с командирами не спала. Меня всегда удивляли её белые носочки, которые она надевала под туфли-лодочки: по-женски маленькие, всегда чистые. Где она умудрялась их стирать, одному Богу известно.
