На покачнувшемся столике звякнули чашки, когда Фрэнк пересел на диван и обнял ее; разговоры закончились.
Промелькнуло изрядное число таких вечеров, прежде чем в их беседу закрался первый легкий диссонанс, и было это в ту пору, когда Фрэнк вновь стал замечать ход времени.
Однажды он перебил жену:
— Слушай, чего мы застряли на Париже? Этих официальных учреждений навалом по всей Европе. Почему не Рим? Или Венеция, или даже что-нибудь вроде Греции? Я к тому, что надо смотреть шире, на Париже свет клином не сошелся.
— Разумеется. — Эйприл досадливо смахнула с колен пушинки пепла. — Просто было бы логично с него начать, учитывая твое знание языка и все остальное, ведь так?
Если б Фрэнк посмотрел в окно, он увидел бы в нем отражение испуганного вруна. Язык! Разве он говорил, что знает французский?
— Особо полагаться на это не стоит. — Фрэнк усмехнулся и отошел от дивана. — Наверное, я уж все перезабыл из той малости, что знал… То есть бегло я никогда не говорил, так только, мог пару слов связать.
— А больше и не надо. На месте все сразу вспомнится. Будем вместе учить. И потом, ты же бывал там, знаешь расположение улиц, где какие районы, а это важно.
Вообще-то верно, мысленно убеждал себя Фрэнк. Благодаря нечастым трехдневным увольнениям он знал местонахождение главных достопримечательностей, изображаемых на открытках, дорогу от них в кварталы, где тогда располагались гарнизонная лавка и клуб Красного Креста, и дальнейший маршрут на Пляс-Пигаль; еще он знал, как выбрать проститутку получше и чем будет пахнуть ее комната. Кроме этого он знал, что лучший район Парижа, в котором обитали люди, умевшие жить, начинается от Сен-Жермен-де-Пре[19] и простирается на юго-восток (или юго-запад?) до Кафе-дю-Дом.[20] Впрочем, последние сведения он почерпнул из романа «И восходит солнце»,[21] прочитанного еще в школе, а не из личных рискованных прогулок по безлюдным кварталам, в которых сотрешь все ноги, пока их обойдешь. Он любовался изяществом старинных зданий и светом уличных фонарей, сквозь листву деревьев мерцавших зелеными вспышками, его восхищали длинные яркие тенты кафе и море умных лиц, ведущих беседу; но от белого вина болела голова, а умные лица при ближайшем рассмотрении оказывались устрашающе бородатыми физиономиями мужчин и мордашками женщин, чьи взгляды в долю секунды его оценивали и отвергали. Возникало чувство, что здесь парит недосягаемая мудрость, а за углом поджидает невыразимая благодать, и Фрэнк до изнеможения бродил по бесконечным голубым улицам, но те, кто умел жить, соблазнительные секреты держали при себе, и каждый раз все заканчивалось тем, что он вдрызг напивался, а потом блевал через задний борт тряского грузовика, увозившего его обратно в часть.
«Я еду, ты едешь, — вспоминал Фрэнк. — Мы едем, вы едете, они едут».
— …лучше, когда мы обживемся, — говорила Эйприл. — Как по-твоему? Ты не слушаешь?
— Нет-нет, слушаю… Извини, я задумался. — Он вновь сел на журнальный столик, изобразив обезоруживающе открытую улыбку. — Ведь все это совсем не просто — сорваться в чужую страну, с детьми и так далее. В смысле, возникнут проблемы, каких сейчас мы даже не представляем.
— Конечно возникнут. И легко не будет. А у тебя есть предложение лучше?
— Да нет. Ты права. Видно, я сегодня подустал. Выпить хочешь?
— Нет, спасибо.
На кухне Фрэнк взбодрился стаканчиком, и недоразумения больше не возникали до следующего вечера, когда Эйприл сделала потрясающий отчет о том, как она провела день.
Фрэнк полагал, что днем жена тоже вялая и рассеянная; он представлял, как она подолгу лежит в ванне, затем в спальне часами вертится перед зеркалом, примеряя платья и выдумывая новые прически, и под воображаемые скрипки вальсирует по залитой солнцем комнате, через плечо улыбаясь своему раскрасневшемуся отражению, и лишь к его приходу спешит заправить постель и прибрать в доме. Но оказалось, что нынче сразу после завтрака она поехала в Нью-Йорк, где прошла собеседование и заполнила длиннющую анкету для работы в зарубежных учреждениях, затем отправилась хлопотать о паспортах, после этого приобрела три брошюры с расписаниями полудюжины пароходных компаний и авиалиний, купила две чемодана, французский словарь, путеводитель по Парижу, детскую книжку «Слоненок Бабар»,[22] учебник «Освежите свой французский» («Для толковых людей, которые уже что-то знают») и потом сломя голову помчалась домой, чтобы вовремя отпустить няньку, заняться ужином и смешать коктейли.
— Ты не устала?
— Не особенно. Даже встряхнулась. Я уже сто лет не ездила в город. Хотела устроить тебе сюрприз и в обед заскочить в твою контору, но не было времени. В чем дело?
— Ни в чем. Просто я ошарашен тем, сколько ты всего успела за один день. Впечатляет.
— Ты злишься. О, я тебя понимаю! — Эйприл скорчила жеманную рожицу супруги из телевизионной комедии. — Тебе неприятно, что я за все хватаюсь сама.
— Да нет, что за глупости? — возразил Фрэнк. — Я вовсе не злюсь. Пустяки.
— Нет, не пустяки. Это вроде моих поползновений стричь газон и всякого такого. Конечно, паспорта и бюро путешествий надо бы оставить тебе, но я оказалась в тех местах, и было глупо не зайти. Все равно, извини, пожалуйста.
— Слушай, хватит, а? Сейчас я и впрямь начну злиться. Все, проехали.
— Ладно.
Фрэнк листал учебник.
— Вряд ли он нам подойдет. В смысле, это не для начинающих.
— Бог с ним. Я второпях схватила, а уж потом увидела, что книжонка выпендрежная. Вот тоже — надо было оставить тебе, ты в этом лучше разбираешься.
На следующий вечер Эйприл виновато сообщила, что у нее плохие новости:
— То есть не совсем плохие, но неприятные. Нынче прикатила миссис Гивингс и с жутким официозом пригласила нас завтра на ужин. Естественно, я отказалась — мол, нет няньки. Тогда она попыталась захомутать меня на следующую неделю, и я все отбрехивалась, а потом сообразила: нам же все равно с ней встречаться насчет продажи дома; и тогда говорю: может, вы к нам придете?
— О господи!
— Не волнуйся, они не придут. Ты же ее знаешь: все бубнила, что не хочет нас обременять, — вот же зануда! — а я говорила, что нам все одно надо повидаться по делу, и так битых полчаса, пока я не уломала ее на завтрашний вечер. Она придет одна, после ужина, только ради делового разговора, и тогда, бог даст, мы ее больше не увидим до продажи дома.
— Чудесно.
— Вот тут и закавыка. У меня совершенно вылетело из головы, что на завтра мы приглашены к Кэмпбеллам. Я позвонила Милли, снова наплела про няньку, и она, похоже, искренне огорчилась. Тебе известно, какой она бывает — точно ребенок. Я опомниться не успела, как согласилась прийти сегодня. Вот такие выходные — нынче Кэмпбеллы, завтра Гивингс. Мне ужасно стыдно, Фрэнк.
— Ладно, ничего. Это и есть твои плохие новости?
— Ты вправду не сердишься?
Фрэнк ничуть не сердился. Умывшись и сменив рубашку, он даже почувствовал, что ему не терпится поведать Кэмпбеллам о своих планах. Подобные затеи всегда кажутся нереальными, пока о них кому-нибудь не расскажешь.
— Слушай, Эйприл, — говорил он, заправляя рубашку в брюки, — мы сообщим миссис Гивингс о своих намерениях, но ей вовсе не обязательно знать, что именно мы собираемся делать в Европе, правда? По-моему, она и без того считает меня прохиндеем.
— Разумеется нет. — Эйприл будто даже удивилась возможности оповестить миссис Гивингс о чем-то еще, кроме желания продать дом. — Какое ее собачье дело? Если уж на то пошло, можем и Кэмпбеллам ничего не говорить.
— Нет, им-то мы скажем… — поспешно возразил Фрэнк; он чуть было не сказал «ведь они наши друзья», но вовремя прикусил язык. — Конечно, мы не обязаны им что-то рассказывать, но почему бы и нет?
2Шеппард Сирс Кэмпбелл обожал чистить ботинки. Эта любовь расцвела в армии (в составе прославленной воздушно-десантной дивизии Шеп участвовал в трех операциях), и пусть гражданские штиблеты из кордовской кожи не приносили такого наслаждения, как тяжелые парашютистские ботинки, ядреный запах ваксы и согбенная поза неразрывно ассоциировались с солдатским братством. Нынешнюю чистку сопровождала песенка тех времен, в которой похабные словечки заменялись лихим прищуром и губным дребезжащим звуком, имитирующим партию духовых с сурдиной, а паузы между куплетами заполнялись глотком пива из приготовленной банки. Закончив с одним ботинком, Шеп выгнул спину, почесал желтоватую подмышку и протяжно, от души рыгнул.
— Душенька, когда приходят Уилеры? — спросил он жену, которая пристально разглядывала свое отражение в зеркале туалетного столика с оборчатой накидкой.
— В полдевятого, милый.
