— Утром забегу. — Поблагодарив Муртаду, я в самом прекрасном расположении духа покинула гостеприимный лабаз.
Но дотерпеть до утра было выше моих сил. Я вернулась уже через час, и не одна, а с Мариной. Уговаривать ее не пришлось.
— Где?! — закричала она. — Пошли скорее!
И мы продолжили охоту. Муртада сразу понял, что нам нужно. Футболки и джинсы он даже и не предлагал — подсовывал только самые экстравагантные одеяния, с ловкостью фокусника извлекая их из глубин огромных тюков, — и снова понеслось: расшитые левкоями халаты, юбки годе, и парашютом, и колокольчиком, горжетки и муфты, бисерные жабо, крокодиловые ридикюльчики...
Национальность хозяина так и осталась загадкой. По-русски он говорил крайне плохо, но крайне вежливо. Кроме того, Муртада поразил меня тем, что раз в полчаса уходил в дальнюю комнату, расстилал на полу маленький коврик, становился на колени лицом на восток и, окруженный своими затейливыми прет-а-порте, истово, усердно молился.
Мы скупили полмагазина и потом заглядывали туда чуть ли не каждый день. И правильно — ибо через месяц Муртада, этот загадочный негоциант, вместе со всем своим заморским добром вдруг исчез — так же внезапно, как и появился.
…Я стояла в прихожей и застегивала меховой френч. Кукла печально глядела из пакета стеклянным глазом.
— Назови ее! — Я чуть не забыла самое главное.
— Я подумаю. Завтра тебе позвоню.
Чмокнув дарительницу в румяную, пахнущую мускусом щеку, я, грохоча в гулкой подъездной норе каблуками, четырьмя синкопированными гран-жете сбежала по лестнице вниз.
Вернувшись после минутной отлучки на рабочее место, я обнаруживаю, что за моим компьютером восседает Косая (в сортир нельзя отойти!) и режется в преферанс.
— Как быстро меня здесь не стало... — не без ехидства замечаю в пространство.
— Ты хочешь сесть?! — Интонация угрожающе повышается.
— Ну что ты, сиди, сиди, это я так.
— Вот только не надо мне… этих… — выфыркивает Косая.
Ну же! Давай, Косая, давай! Как это правильно сказать по-русски? Думай! Нет, не выходит каменный цветок у Данилы-мастера… Ужас! Фраза без окончания повисает меж полом и потолком и раздражает слух подобно музыкальной теме, оставленной без разрешения в финале. Так просто ведь: жертв! Но, видно, энергия мысли до Косой не доходит, и она, уже уходя в коридор, сквозь зубы и мальборину продолжает шипеть:
— Таких этих!
Дальнее крыло нашего пятого этажа оккупировал начальник отдела графики Чипыжов, маленький, лысоватый и страшно охочий до женского пола — слава богу, меня уже упредили не реагировать на его шутки, а то не знаю, чем бы закончился сегодняшний день. За глаза коллеги звали главного “графика” не иначе как Чижопин, ловко сложив вольную анаграмму из букв его простонародной чижик-пыжиковской фамилии.
Когда я только поступила на службу, он отловил меня в коридоре и спросил, прямо в лоб:
— А где Багрецова?
— Кто?
— Кто, кто. Менеджер по календарикам. Ну, эта… — и тычет себе в глаз.
— Пошла в ту комнату, — говорю и иду себе дальше.
Чижопин двинулся в указанном направлении, но, взявшись за ручку двери, внезапно обернулся и крикнул:
— Как вас зовут?
— А я не из этой комнаты, — сказала я на всякий случай.
— А в вашей комнате, что, нет имен?
Я только хотела ответить, что с десяти метров такие вещи не спрашивают, но начальник отдела графики уже скрылся за дверью той комнаты.
И тут же высунулся обратно:
— Так ты наша, что ли? Новенькая?
— Да.
— Хорошенькая. Вот если б у меня была такая секретарша, я бы ее каждый день заставлял чупа-чупсы во рту вертеть. По утрам и по вечерам. Корольков не заставляет?
Нет, Корольков, наш комдиректор и мой прямой начальник, пока не заставлял. Наверное, не любит чупа-чупсы.
Мамочки, куда я попала!
Боже, зачем я пошла работать в редакцию! Вернее, не так: Боже, зачем я вообще пошла работать! Зачем я послушалась маму и папу и пыталась тратить свое драгоценное время на такое ужасное и неблагодарное дело, как служба! Закончив два года назад институт и перепробовав -надцать работ (собственно, на работы меня безжалостно выпинывали, иного глагола и нет, пинком за дверь выставляли — меня, дочку родную! — заботливые, пекущиеся о благе ребенка родители), от бензоколонки (оператор-кассир, сутки — трое) до пресс-центра президента Е. (ночной мониторинг средств массовой информации за о-о-очень символическое вознаграждение), я под конец остановила белку в колесе и осела на несколько месяцев в частном издательском доме. В конце концов, где еще приютиться писателю, как не возле книги, думала я.
— Ты веришь, что я напишу гениальный роман? — Вопрос этот — болезненный и провокационный, потому что мне на тот момент двадцать лет и с папой мы не очень дружим.
— Лет через тридцать, может, и напишешь... — Все серьезные разговоры происходят, как правило, за едой (почему?), и я, извлекая потом, через несколько лет, чем-то расстроившую и потому навеки засевшую в память фразу, вспоминаю не только интонацию, но и сопровождающие ее бублик, кефир, чавканье, зубы... Папа ковырялся в зубах спиченкой. Гениальный роман отменялся.
…И его нет до сих пор.
Уже через полмесяца выяснилось, что времяпрепровождение, то есть работа в издательстве “Март”, куда, собственно, я была милостиво устроена сомнительными “своими”, приводит меня вместо восторга в отчаяние.
От этого страдали все близкие, ибо я стала просто невыносимой. Гримаса непреодолимого отвращения, казалось, навечно пристала к моему лицу; я рявкала в трубку, когда звонил телефон, рыдала, когда подгорали котлеты, колотила о стену посуду, когда соседи включали рок-группу “Айнштюрценде нэубаутен”, скандалила со старушками из-за места в троллейбусе — словом, как моська на людей бросалась, причем всеми доступными способами. Когда в день рождения позвонили бабушка с дедушкой, на вполне безобидный вопрос “как поживаешь?” я ответила, что они мне регулярно снятся, гоняются за мною по лесу и хотят убить.
Это была ложь, конечно.
Надо что-то делать. Жить, когда я в отчаянии, я не могу. Тем более — писать гениальные романы. Даже этот несчастный рассказишко все никак не добью.
Еще через две недели оказалось, что мне очень мало платят. Сумма, которую собственноручно вписал в платежную ведомость коммерческий директор Корольков, равнялась пятидесяти долларам. Это было мало, ничтожно мало, так мало, что не хватало даже на еду. То есть на китайскую лапшу, конечно, хватало, но, поскольку закалки голодным пайком у меня даже в студенчестве не случилось, давалась мне эта лапша тяжело.
— Я так больше не могу! — жаловалась я по телефону родителям. — Они не собираются повышать мне зарплату. Я даже зимние ботинки не могу купить. Хожу в позапрошлогодних.
— Ни копейки от нас не получишь, — отрезал папа. — Поняла? Ни копейки. Я в твои годы асфальт отбойным молотком долбил. А по ночам писал кандидатскую.
— Держись, — сказал слышавший наш разговор экспедитор Слава Сорока. — “Кто не пережил войну, любовь и нищету, тот не жил”. Александр Сергеевич Пушкин, — наврал он.
Сорока — это фамилия, но вполне могла быть и кличка — не Лисицей же его с таким клювом называть. Вечно взъерошенный, волосы темные, с блеском; черное пальто, полы как крылья летят, шея обмотана белым шарфом — сорока и есть, разве что серебро у господ не таскает. Иногда я просила слетать вместо меня в копи-центр или в “Диету” за хлебом, и он никогда не отказывал. А теперь он меня утешает.
— Все в порядке, — сказала я тогда Славе. — Писатель должен быть возле книги...
Впрочем, сказала я это не очень уверенно.
Мои служебные обязанности сводились к тому, что с утра до вечера я переписывала своими словами русские народные сказки из сборника Афанасьева, печатала платежки, вела клиентские карточки оптовиков, а в перерывах бегала за сигаретами для коммерческого директора.
Комдиректор издательства Корольков, в чьем непосредственном подчинении я находилась, курил исключительно “Парламент”. В магазине “Диета” на Садовой-Триумфальной он стоил тридцать пять рублей. А в оптовой палатке на Даниловском рынке — двадцать четыре, то есть на одиннадцать рублей дешевле. В день у комдиректора уходила одна пачка, а если приезжали клиенты, то две. Иногда он брал еще пачку домой. Таким образом, моя прибавка к зарплате составляла от нуля до тридцати трех рублей в день.
