Стасик взглянул на Лютова, его жесты, дескать, что такое, потом перевел взгляд на то место, где стоял Петя, но его уже там не было. Исчез.
Но, увы, Петя был не из совсем исчезающих, Стасик через секунды вдруг увидел его совсем далеко у забора, но и тут он исчез, но Стасик снова его увидел где-то рядом, сбоку, потом опять вдалеке — у чайного столика. У Станислава закружилось в голове. Петя мелькнул где-то еще…
Лютов подошел к Стасику:
— Чайку не хотите?
И проводил его к чайному столику. Там уже стоял самовар.
Стасик присел на скамейку. Лютов похлопал его по плечу, сказав, что скоро придет.
И Стасик ждал и не ждал, оцепенев на скамье. Он закрыл глаза, и все ему казалось, что Петя где-то здесь, около, но вдруг удаляется, потом опять подойдет и молчаливо шепчет чего-то ему, Стасику, в ухо. То возникнет на крыше, то прыгнет на дерево и все протягивает куда-то свои светоносные руки…
Лютов возвратился с гитарой и сел на бревно. Стасик открыл глаза. Пети не было, а Лютов запел. Пел он что-то народное и многозначительное:
У Питоновой Марьи Петровны
За ночь выросла третья нога.
Она мужу сказала влюбленно:
«Я тебе теперь так дорога».
Но Ванюша был парень убогий,
У него вовсе не было ног.
«Поцелуй мою третию ногу,
И тебе испеку я пирог».
А Ванюше обидно так стало:
«Я калека, не трогай меня!»
Изо рта у него выползала
Очковая большая змея.
Испугалася Марья Петровна,
И пустилась по улице вскачь,
И стонала, и плакала, словно
Шел за ней перламутровый врач.
В отделенье милиции строгом
Закричала: «Родные мои,
Вы спасите мне третию ногу,
От очковой избавьте змеи!»
Было в комнате тихо, прохладно,
Только с подпола слышался стук.
С голубого лица лейтенанта
Улыбался надменный паук.
Лютов пел надрывно, не по-научному, и сам был скорее похож на паука, чем на ученого.
Станислава от всего этого стало клонить к вечному сну.
— Поспите, поспите, — шепнула ему появившаяся Лиза и выгнула спинку.
День прошел как в новом тумане, лишь Лютов порой появлялся и кормил Стасика надеждой.
К ночи Лиза постелила ему, ушла, и Станислав заснул отнюдь не надрывным сном. Петя ему не снился, словно он исчез навсегда.
Но к утру, с восходом солнца, Станислава стали одолевать неопределенные, но тягучие видения. Он их глубоко не осознавал.
Однако внезапно и резко из такого хаоса выделилось бледное, худое, узкое, как у птеродактиля, лицо Лизы. На губах ее шептались сами собой стихи:
Когда нас спросят, кто такой Гоген
И почему на свете много зла,
Ответим: как таинственный рентген,
На холмах Грузии лежит ночная мгла.
От этого видения Станислав проснулся. К его изумлению, он увидел Лизу, сидящую на кровати у его ног. В руке ее был топор.
— Я люблю тебя, — прошептала она с пугающей страстью.
Станислав посмотрел на лежащий у нее на коленях топор и потрогал свою голову.
В ответ на этот жест Лиза завизжала, причем мрачновато.
На визг в комнату тут же ворвалась старуха.
— Тебе опять хочется кого-то любить! — хрипловато выкрикнула она, обращаясь к Лизе. — Дрянь! Тебе что, мало Пети и его судьбы! Оскар Петрович тебя осудит!
И она схватила топор с колен Лизы.
Та почему-то мгновенно покорилась, и они вышли, оставив Станислава одного. Тот довольно быстро заснул.
Лена и Алла вернулись в Москву полные надежд. Данила, простившись, сказал, что исчезнет на некоторое время.
— Ургуев проявится. Где-то это наш человек, — предупредил он. — В конце концов, мы все тут уже немного измененные, не правда ли?.. Один Степан чего стоит, да и я неплох…
Девочки согласились.
…Вечером сидели они на кухне в присутствии Ксюши (Сергей укатил в командировку), рассказывая ей и обсуждая одновременно.
— Теперь я знаю одно, Алла, — заключила вдруг Лена. — Мне надо искать вместе с тобой, но свое. Конечно, помогая тебе при этом.
— А что свое? — осторожно спросила Ксюша.
— Только среди измененных можно найти хотя бы намек на ответ…
— Какой намек?
— Есть ли здесь в творении, во Вселенных, нечто тайное, загадочное, чего нет в… Центре, в Первоисточнике. Можно ли быть здесь и стать абсолютным неразрушимым существом? Что значит Вселенная — вспышка и потом погибель, или несокрушимая тайна?.. Я хочу жить, здесь и сейчас, вечно, хоть изменяясь, но оставаясь самой… — как в бреду проговорила Лена. — Жить в Боге, но быть самой, самой, самой. — Ее глаза заволокло безумие жизни. — Жить во Вселенной. Жить, чтобы сойти с ума от любви к себе… И не погибнуть… И понять, что Вселенная — не бред, который должен исчезнуть в Абсолюте… И не что-то низшее… А главное — быть, быть, абсолютным существом, андрогином, вне смерти, пить вечный поток бытия…
— Опомнись, Ленка! — воскликнула наконец Алла. — Ты кто? Ты ведь только человек, почему ты забыла об этом… Мы в Кали-юге, времени Конца. Во всем мире, везде, железное кольцо тупости, профа-низма и черного безразличия к духу, власть денежного мешка и идиотов или выходцев из ада. Мы не живем даже во времена Шанкары или Вьясы, величайших гуру Индии… Да с твоими претензиями надо было бы вообще родиться в другом цикле, в другом человечестве… Опомнись! Мы действительно бессильны по сравнению с этими светочами древних… Опомнись!
— Не все так однозначно, — возразила Лена, придя в себя. Ее глаза опять стали прежними, в них на время исчезло священное безумие. — Всегда есть возможность прорыва. Тем более на фоне агонии. Еще натворим такое, что им, великим, древним, которые беседовали с богами и Небом, и не снилось…
И она подмигнула Алле. Ксюша умильно расхохоталась.
— В другом смысле, но натворим, набедокурим, взбаламутим. — Лена уже смеялась. — Один Загадочный чего стоит… Думаю, что скоро откроем таких, что сам Загадочный застонет… Агония лучше Золотого сна!
…Шли дни, но Загадочный не давал о себе знать. Все затихло в потаенной Москве. Лишь шепот в душе говорил о случившемся. На несколько ночей где-то появлялся Степанушка, иногда с Лесоминым. Все чего-то ожидали. Только Степанушка розовел от своих мыслей, и считал он, блаженный, что Станислав уже давно в покое. Все так замерло, что даже Андрей не кидался на прохожих.
— Пропал, пропал наш Загадочный, — шептала Ксюшенька на ухо мужу, утонув в перине. — Нет тайны, нет и жизни. И нет Стасика. Спать лучше, спать сладко… Иногда я ненавижу эту глупую Вселенную с ее звездами и бесконечностью. Дутая, мнимая бесконечность. Капля моего сознания больше, чем все это вместе взятое. Заснула, изменилось состояние — и где эта Вселенная? Ее просто нет. Сознание пробудилось — и вот появилась она, ни с того ни с сего… Помнишь:
А явь как гнусный и злой подлог —
Кривлянье жадных до крови губ.
Молюсь: рассыпься, железный Бог,
Огромный, скользкий на ощупь труп.
А чего молить-то? Выбросить этот труп бесконечный из своего сознания — и его нет.
И Толя соглашался с женой, потому что любил ее, вне ума.
И в этот же вечер в центре Москвы, в Палашевском переулке, где когда-то жили богобоязненные палачи, в квартире, в которой проживала Сама, Любовь Петровна Пушкарева, знаменитая экстрасенска и кон-тактерша, на диване, расположившись, Нил Палыч, возвратившийся из ниоткуда, беседовал с хозяйкой наедине.
— Люба, — уютно-мрачно бормотал Нил Палыч, — то, что случилось в квартире Аллы, — идиотизм. Идиотизм в невидимом мире. Здесь идиотизм — это нормально. Но там… страшно подумать… ведь все это спроецируется сюда.
Пушкарева отмахнулась.
— Нил Палыч, ведь мы о Станиславе Семены-че, им озадачены. А эти феномены, идиотские или заумные, по большому счету к нему отношения не имеют. Поверьте. Я выходила на контакт по поводу вашего Стасика. Иногда молниеносно. Я завизжала.
— Завизжали?! Вы?! — У Нил Палыча округлились глаза.
— Да, да! Потому что сигнал был: Станислав ушел туда, где разум пожирает сам себя…
— Не верю. Он в лапах изощренной нечистой силы, патологичной, но в то же время традиционной… Опасной…
— Да нет же. Гораздо хуже. Вы знаете, контакты со сверхчеловеческими духовными силами бывают ужасны. Последнее время я чувствую себя раздавленной. Как дрожащая тварь. Но выход к положению Станислава еще ужасней. В конце концов я стала любить земную жизнь, потому что в теле защита от этих господ… Особенно после Стасика вашего, да, да, я стала дрожать за свою жизнь. Поверьте, улицу перехожу, а коленки дрожат, и спина потеет, — хихикнула она.
Нил Палыч ничего не понимал и пучил глаза.
— Как?! И это вы?! — бормотал он.
— Да, это я. — Глаза у Любовь Петровны расширились. — А что? «Умру — и забросят Боги…» Куда?..
— Это метафора, — возразил Нил Палыч. — Никуда они вас не забросят. Мы должны быть сами по себе.
— Вы-то такой. А я вот связалась… Не по силам…
