Дождь аккомпанировал словам Верины, стоял между Долли и Вериной и судьей, как прозрачная стена. Мне показалось, что облик Долли стал терять свои очертания, свою субстанцию, она растворялась, там, за своей стеной из дождя, – знак отчуждения? И у судьи были те же самые чувства, что и у меня… мы теряли нашу Долли. Более того, мы теряли наш дерево-дом, нашу пристань в зеленом море листвы и спокойствия: ветер раскидал по сторонам наши игральные карты, наши бумаги для обертки, наш крекер превратился в кусочки мокрого теста, из наших кружек водопадом лилась через край дождевая вода, и стеганое одеяло Кэтрин превратилось в бесформенную тряпичную кучу. Что это было? Наш дом-дерево, как обычный рядовой дом, обреченный потопом на небытие, уносимый потоком вон, вдаль уплывал от нас навсегда, и судья Кул остался в этом доме, уносимый вместе с ним, непокорный, но уносимый все равно. А мы, остальные, остались волей судьбы на берегу – Долли сказала ему:
– Прости, Чарли, но и мне нужна сестра…
И судья так и остался в том доме… безнадежно одиноким… Верина победила…
Примерно посреди ночи дождь ослаб, слегка остановился. На смену ему пришел ветер. Благодаря его буйству, кое-где стали проглядывать одинокие звезды… Пора было двигаться домой. Наши вещи остались лежать на месте – одеяло догнивать, ложки ржаветь, а дереву нашему, нашему лесу предстояло пережить зиму.
На некоторое время после всех этих событий Кэтрин приобрела привычку соотносить все, что происходит, к дате ее заключения в тюрьму: то случилось до того, как меня посадили, а это после… Примерно так же и мы повели отсчет времени – до и после дерева-дома. Те несколько осенних дней стали для нас чем-то вроде отправной вехи.
Судья Кул отселился от своих детей и снял комнату в пансионе мисс Белл. Его переезд не особенно огорчил его сыновей, по крайней мере, они не возражали…
Пансион представлял собой массивную, коричневую каменную структуру, впоследствии перекупленный похоронной фирмой и ставший погребальным домом… Мне не нравилось даже проходить мимо него, поскольку у его крыльца всегда роились кучки женщин, приходивших в гости к мисс Белл посудачить о том о сем. Жизнь нашего городка во всех ее ипостасях проходила под их неусыпным контролем. Среди них особо выделялась дважды вдова Мэйми Кэнфилд, она специализировалась в определении беременности на глаз, не знаю, сбывались ли ее прогнозы, но по городку ходила история о том, как один из приметных горожан как-то предложил своей жене не тратить попусту деньги на доктора, если хочет установить, беременна ли она, – просто пройдись, мол, мимо Мэйми Кэнфилд.
До того как туда переселился судья Кул, единственным мужчиной в этом доме был Амос Легран. Для обитательниц пансиона он оказался подарком судьбы, ибо был осведомлен обо всех событиях, происходящих в городке, и он мог болтать часами, не умолкая. Амос неплохо чувствовал себя в этой обители одиноких женщин и пользовался всеми возможными благами, вытекающими из его статуса. Женщины соперничали между собой за право поштопать ему носки, связать ему свитер или напомнить ему о его же слабом здоровье – и на столе все самое лучшее шло в тарелку Амоса. Более того, на кухне постоянно толпились его поклонницы, которые пытались собственноручно приготовить ему пищу по своим чудесным рецептам.
Возможно, что и судья бы купался в их благосклонности, но судья отмахнулся от них всех, как от назойливых мух, чем вызвал волны недовольства и жалоб со стороны обитательниц заведения.
Та холодная, сырая ночь на дереве-доме сказалась на мне, и я слег с сильной простудой в постель. Верине было еще хуже. Наша нянька Долли тоже вовсю сопливила. Кэтрин прежде всего отстаивала свои позиции: «Долли, если ты будешь проходить мимо Той Самой, занеси ей это ведро или этот стакан, но, ради Бога, уволь меня от ее общества, ради нее я и пальцем не пошевельну. Мне от нее досталось сполна».
По ночам Долли готовила нам какие-то сиропы, что потихоньку снимали воспалительные процессы в наших глотках, затем суетилась вокруг печи, чтобы поддержать подугасшее за ночь тепло в нашем доме. Верина была уже не та, и помощь, что оказывала ей Долли, воспринимала как подарок небес: «Мы все вместе поедем куда-нибудь весной. На Большой Каньон, заодно и Моди Лору навестим, а хотите, поедем во Флориду – мы ведь никогда не видели океана…» Но Долли никуда особенно и не стремилась…
Доктор Картер регулярно нас навещал, и как-то утром Долли как бы невзначай попросила его померить ей температуру – что-то плоховато она себя чувствовала. Он померил ей температуру, прослушал ей грудную клетку и огорошил нас неприятной вестью – у Долли была пневмония, настоящая, хоть и в легкой форме, «пневмония на ногах», уточнил он.
– Никогда о такой не слышала, смешное название, – сказала она, смеясь, затем она затихла и, откинувшись назад, тут же уснула.
Почти четыре дня она проспала, так и не просыпаясь по-настоящему. Кэтрин неусыпно полубодрствовала-полудремала у ее изголовья, но всякий раз, когда я или Верина лишь только подходили на цыпочках к дверям комнаты Долли, Кэтрин в той же полудреме издавала густой, низкий, предупреждающий рык. Она настаивала на том, чтобы обмахивать голову Долли картиной Христа, словно в комнате было жарко, и в довершение всего она полностью игнорировала предписания доктора Картера – я бы не скормила эту дрянь и нашему кабану, говорила она, указывая на лекарства. Этим самым она совсем добила Долли, и доктор Картер заявил, что снимет с себя всю ответственность за исход болезни, если Долли не поместят в больницу. Ближайшая больница находилась в Брютоне, а это шестьдесят километров от нашего городка. Верина вызвала «скорую помощь» из этой больницы, но Кэтрин заперлась изнутри и заявила, что первый, кто попробует ворваться внутрь, сам будет нуждаться в «скорой помощи». Долли все еще не пришла толком в себя, она лишь умоляюще шептала: «Я никуда не хочу ехать, Бога ради, я не хочу глядеть на океан…»
К концу недели она, тем не менее, стала поправляться и даже могла сидеть на кровати, а вскоре вернулась к своей переписке с клиентами насчет средства от водянки. Она была расстроена тем обстоятельством, что ей не удалось за все это время удовлетворить запросы своих пациентов, заказов накопилась целая куча. Но Кэтрин как всегда поддержала ее – ничего, ничего, подожди чуть-чуть и мы снова встанем у бадьи.
Каждый день, часа в четыре, у ворот нашего сада появлялся судья Кул и свистел мне, чтобы я впустил его через калитку в саду, а не через парадный вход, не желая встречаться с Вериной, хотя та, в общем-то, и не возражала против его визитов – наоборот, на случай его прихода для него всегда были приготовлены бутылка шерри и коробка гаванских сигар. Обычно судья Кул не приходил без какого-нибудь подарка – это были либо пирожные из булочной Катидид или просто букетик хризантем. Кэтрин и здесь была начеку и отбирала цветы у Долли, мотивируя свой поступок тем, что якобы цветы высасывают все питательные элементы из воздуха.
Кэтрин так никогда и не узнала о брачном предложении судьи, но она чувствовала, что творится что-то неладное, и при его визитах всегда была на страже, как часовой, и, прикладываясь потихоньку к шерри, бесцеремонно влезала в разговор судьи и Долли. Но, по-моему, Долли и судье уже не о чем было говорить, даже оставшись наедине. Они уже не так восторженно воспринимали друг друга. Вряд ли причиной была Долли – я думаю, что судья получил то, что хотел, – он нашел родственную душу, того единственного человека, кому он хотел раскрыться, кому он мог бы поверить самые сокровенные мысли и чувства свои. Но что делать, когда все уже сказано и нечего больше сказать…
Он садился на кровать возле нее, довольный и тем, что сидит рядом с ней и ничего не надо требовать взамен. Часто, когда Долли, еще слабая от болезни, вдруг заваливалась в беспокойный, тронутый остатками лихорадки сон, плача и дергаясь, судья осторожно будил ее, приветствуя ее возвращение из тяжелого мрачного полусна ослепительной нежной улыбкой…
Когда-то, до нашего дерева-дома, Верина не разрешала нам иметь радио – мол, там одни мелодии-дешевки, чепуха всякая, нечего засорять свои мозги и в конце концов все стоит денег, однако доктор Картер убедил Верину купить радио для Долли, поскольку период выздоровления мог затянуться, а радио было бы полезно для поднятия духа. Верина купила радиоприемник, вполне возможно, за порядочные деньги, но внешне выглядел он ужасно, с жутким, почти необработанным корпусом. Я отнес его на задний двор и покрасил в розовый цвет. Поначалу Долли вроде бы без энтузиазма отнеслась к радио, но по прошествии некоторого времени его нельзя было выковырнуть из ее рук даже ломом. Приемник всегда нагревался так, что в нем можно было выводить цыплят – Долли и Кэтрин гоняли по станциям с утра до вечера. Больше всего они любили прослушивать репортажи футбольных матчей. Долли просила судью не объяснять правила игры:
