– Не правда ли, чудесная поэзия? – спросила она.
– Чудесная.
– Коллин, ради Бога, что это ты дрожишь весь?!
– Ничего особенного, просто простудился.
– Ну-ну, надеюсь, что до вечеринки ты поправишься. Только, пожалуйста, не забудь про костюм. А Райли появится в роли дьявола.
– Как раз по нему роль.
– Да, и еще, если ты помнишь, ты должен быть наряжен, как скелет, а остался всего день.
У меня не было никакого желания идти на вечеринку. Как только я добрался до дома, я приступил к написанию гневного письма Райли Хендерсону: «Дорогой Райли».
Нет. Я вычеркнул слово «дорогой» – пойдет и просто Хендерсон.
Хендерсон, твое предательство не прошло незамеченным. На страницах своего письма вначале я описал все этапы наших взаимоотношений, нашу дружбу, истоки нашей дружбы, и чем дальше я писал, тем больше одолевали меня сомнения – да мог ли такой человек так подставить меня? Перечитав письмо заново до конца, я понял сквозь волны душевных излияний, что по смыслу речь идет о том, что он – мой лучший друг, почти брат. Я швырнул недоконченное письмо в камин и пошел к Долли спросить насчет моего костюма для вечеринки, что должна была состояться вечером следующего дня. Долли была не очень-то умелой портнихой и едва справлялась с элементарными швейными операциями. Кэтрин была ей под стать, но в ее характере было отстаивать свою компетентность именно в тех областях деятельности, где она наименее компетентна. Она послала меня в магазин Верины за самым лучшим черным сатином, что есть в продаже. Требовалось семь метров.
– Семь метров как раз то, что надо, и тебе хватит, и нам с Долли достанется на подклад для юбок.
Я стрелой смотался туда и обратно.
Дальше еще веселее – она сняла с меня все мерки, но так и не смогла переложить эти данные в свои схемы кройки и шитья. Наконец, начался сам процесс.
– Вот этот кусок, – приговаривала она, отрезая метр полотна, – сделает кого угодно душкой, а этот, – сталь ножниц снова хищно засверкала, – этот кусок неплохо пойдет и на мои старые одежки.
С тем, что осталось, вряд ли можно было бы прикрыть срам карлика – и эта обрезь предназначалась мне на костюм.
– Кэтрин, сейчас мы не должны думать о своих нуждах, – предупредила ее Долли.
Они работали почти весь день без перерыва. Судья Кул, пришедший как обычно навестить Долли, был рекрутирован для продевания ниток в иглы – это была работа, которая вызывала отвращение у Кэтрин:
– Мне противно делать это – как будто червей на крючок насаживаешь.
После ужина она сказала, что на этом хватит, и отправилась домой. Но желание во что бы то ни стало закончить работу и, может быть, страсть поговорить накрепко охватили Долли.
Игла в ее руках путешествовала вверх-вниз, прошивая дорогой сатин, сопровождаемая словесным аккомпанементом:
– Как ты думаешь, Верина позволит мне провести вечеринку? Ведь теперь у меня так много друзей! Смотри, Райли, Чарли, миссис Каунти, а еще Мод и Элизабет! Весной в нашем саду, и чтобы обязательно были шутихи. А ты знаешь, мой отец был весьма искусен в шитье. Как жаль, что я не унаследовала эту его черту. Раньше много мужчин умело шить, а у папы приятель был вот мастер по шитью – сколько призов он получил за свои стеганые одеяла. Еще папа говорил, что так он расслаблялся после тяжелой работы на ферме. А знаешь, Коллин, пообещай мне кое-что… понимаешь, сначала я была против твоего приезда к нам, ну, ты знаешь, я считала, что это неправильно, когда мальчика воспитывает кучка старух, со своими предрассудками и придурью. Но что сделано, то сделано, и сейчас меня уже это не беспокоит, ты молодец, у тебя будет все, как надо… Но ты мне пообещай, Коллин, пообещай, что ты будешь внимателен к Кэтрин, потом… когда меня не будет… не перерасти себя… не забывай о ней… Иногда по ночам я не сплю и все думаю о ней, боюсь, она останется совсем в одиночестве. – Она протянула мне мой наряд. – А ну-ка, примерь, пойдет ли?
Костюм жал в паху и на заднице висел, как изрядно поношенные семейные трусы у дряхлого старика, внизу брюки были широки, как клеши закоренелого моряка, один рукав не дотягивал до запястий, зато другой с лихвой прятал мои пальцы. По мнению Долли, костюм получился, конечно, не очень-то и стильный, но зато, когда мы нарисуем на нем кости серебряной краской… Держись, Хэллоуин!
– Верина как-то раз купила банку серебряной краски флагшток покрасить, но потом ей не понравилось, как правительство собирает налоги, и краска так и осталась… она где-то на чердаке, такая маленькая баночка. А ну-ка, загляни под кровать – видишь там мои тапочки?
Ей было запрещено вставать, но даже и Кэтрин оказалась бы бессильной остановить ее в тот момент.
– Да ладно, сиди уж, – и сама нашла свои тапочки.
Часы на здании суда пробили одиннадцать, что означало десять тридцать – достаточно темное время суток в городе, где двери респектабельных домов закрываются на замок в девять. Создавалось впечатление, что было еще позже, поскольку в соседней комнате Верина захлопнула свои гроссбухи и легла спать. Мы вытащили керосиновую лампу из кладовки и полезли на цыпочках вверх по лестнице. Там, на чердаке, было холодно, мы поставили лампу на бочку и немного задержались возле нее, словно у печи погреться. Головы манекенов, что когда-то помогли Верине продать шляпы из Сент-Луиса, наблюдали за нашими передвижениями по чердаку. Чердак был почти до отказа забит разной рухлядью. Каким-то образом мы задели коробку с консервами, и содержимое покатилось по полу с глухим стуком.
– Осторожно, ради Бога, – захихикала Долли. – Если Верина услышит, она позовет шерифа.
Из шкафчика мы извлекли бесчисленное количество щеток, моток праздничных гирлянд. Найденная наконец краска оказалась не серебряной, а золотой.
– Это же даже лучше, – успокаивала меня Долли. – Ты только посмотри, что мы еще нашли.
То, на что она обратила особое внимание, оказалось старой коробкой из-под обуви, перевязанной бечевкой.
– Мои ценности, – сказала Долли, открывая ее при свете лампы. Пустые пчелиные соты, высохшее гнездо шершня и высохший до каменного состояния, уже ничем не пахнущий апельсин. Кроме того, она показала голубое яйцо сойки, завернутое в хлопковую вату.
– Я очень хотела его, и Кэтрин взяла да и украла его для меня, это был ее подарок на Рождество. – Она улыбнулась, при свете лампы ее лицо казалось как вызывающим и дерзким, так и беспомощным одновременно. – Чарли сказал, что любовь – это цепочка из привязанностей и душевного расположения. Надеюсь, что ты слушал его и понял. Потому что, если ты любишь, скажем, одну вещь, ты можешь полюбить и другую, это очень личное свойство, иметь что-то в жизни на сердце… ты в состоянии простить все. Да, увы. Мы все еще не покрасили тебя. Я хочу разыграть Кэтрин, мы скажем, что мы заснули, а в это время какие-то маленькие люди дошили наш костюм. То-то ее удар хватит!
Наконец она взяла кисть и, обмакнув ее в краску, приступила к рисованию скелета вживую, ибо костюм был на мне.
– Я знаю, что это может быть щекотно, – сказала она, проведя первый мазок по моей груди. – Только не дергайся, а то я все испорчу.
Затем кисть заскользила по остальным участкам моего тела, выводя кости скелета.
– Ты уж, пожалуйста, запомни все комплименты, их будет много, и ты мне о них расскажешь – какой костюм я тебе сделала. – Скромность в тот миг на некоторое время оставила Долли. Наверное, я был весьма смешон в этом черно-золотом костюме-капкане, ибо Долли была просто не в состоянии сдерживать смех всякий раз, когда смотрела на меня. – А теперь ты должен покружиться, так краска быстрее высохнет, – дразнила она меня. Она широко распростерла свои руки и стала разворачиваться, видимо, пытаясь либо показать мне, как это делать, либо для того чтобы пуще подразнить меня, но на половине оборота вдруг остановилась, как будто натолкнувшись на другого, невидимого танцора. Еще миг, и она полетела на пол, прижав руку к сердцу.
Где-то далеко просвистел паровозный свисток, и только тут я, очнувшись от оцепенения, заметил, как выпучились у нее глаза и как лицо ее стало подергиваться в судорогах. Обняв ее, пачкая ее еще не высохшей краской своего дурацкого костюма, я заорал во всю силу своих легких:
– Верина, кто-нибудь, да помогите же мне!
– Тише, дорогой, тише, – прошептала Долли.
Если посреди ночи в каком-либо доме зажигаются огни, то чаще всего это не к добру. Кэтрин сновала из комнаты в комнату, включая свет там, где он не горел, пожалуй, годами. Дрожа внутри своего нелепого костюма, я сидел на скамье рядом с судьей Кулом. Он примчался сразу, как только узнал о случившемся, успев только накинуть плащ-дождевик на фланелевую пижаму. Всякий раз, когда мимо проходила Верина, он, смущаясь, поджимал свои голые ноги, словно застенчивая девушка. Попозже, заинтригованные неожиданным светом в наших окнах, собрались наши соседи. Очень осторожно они пытались выведать, что же у нас произошло. На крыльце Верина объявила им, что у ее сестры Долли Тальбо сердечный удар. Доктор Картер никому из нас не позволил войти в комнату Долли, и мы спокойно восприняли его запрет, даже Кэтрин, что сотворила всю эту иллюминацию, не перечила ему и лишь напряженно ждала исхода, опершись о дверь комнаты Долли.
