А племянник был из редкой породы добродушных людей. На свет, который лился из таких людей, Карантина смотрела, как запаршивевший бомж – на чисто вымытый и разукрашенный храм – дескать, здорово, да не про нашу честь. И вообще – грабануть бы…
Андрею часто приходилось видеть женщин в состоянии эдакой нескончаемой вздрюченности, как будто вечно пьяных от звука собственного голоса, и он догадывался, что ни воспитанием, ни образованием этот ужас смягчить нельзя. Он так представлял себе, что у них в крови на бешеной скорости, оставляя за собой вспененный след, как от моторной лодки, носятся особенные червячки. Почему-то с детства пресловутые «гормоны» ему мерещились в виде разноцветных червячков…
Карантина следила за каждым нюансом его речи. Стоило Андрею чуть пошутить – она взрывалась бурей хохота. На любое утверждение не просто кивала головой, но жирно расписывалась в абсолютном понимании: «Да, да!! Да!!!» После оккупации ванной она занялась своим туалетом, и идея прогулки по Москве отсохла сама собой. Дядька, поломавшись, к шести вечера заглянуть все-таки обещал.
Он, конечно, тоже заметался. Два дня не пил, постриг бороду, нашел приличный пиджак в мелкую клетку и совершенно новые носки, даже с биркой были. Трусы – и те были свежие, хотя дядька сильно уповал на то, что до трусов дело не дойдет. Поколебавшись, решил захватить гитару. Может, он с дневного концерта, правильно? Может, девочке интересно, что там папаша, кто там папаша…
Чтобы скоротать время, Андрей утащил Нику погулять в парк, а Карантина села на телефон – активизировать связи. Все разговоры она начинала одинаково: «Ну, старик/старуха, ты щас упадешь, кто звонит!»… Говорить следовало быстро и весело. Кто-то, а уж Катаржина Грыбска отлично понимала, что всем по барабану, кто звонит.
Она в свое время просвистала в Москве года четыре, да и потом наведывалась и живала подолгу. Но русских мело и разметывало временем-судьбой на таких скоростях, что уверенности не было ни в ком: мертвыми, живыми и свалившими за бугор (эти ни к какой категории вполне не относились) оказывались самые неожиданные люди.
Где-то с четверть знакомств удалось освежить, и среди них фигурировали персоны, могущие стать небесполезными, – одна бывшая товарка колготилась редактором на телевидении, другая протырилась в актрисы, еще один парень сидел в газете завотделом, как раз на шоу-бизнесе. Этот живо среагировал на рассказы Карантины про дочь от Времина и деловито спросил: «Под диктофон Валеру сдашь?» Карантина с удовольствием поняла, что информационная соковыжималка не отбрасывает Времина за полной непригодностью – нет, он мог дать каплю общеполезного сока. Его помнили. Это было поразительно, что наши люди еще что-то помнили. Сама Карантина смутно припоминала прежних актеров и певцов – лица еще могла, но с фамилиями и где играли – что пели выходила напряженка. Куда засовывать всю эту абсолютно ненужную для жизни информацию? Но кто-то помнил автора «Моей пушинки» – наверное, те самые дивные люди цвета древесной коры, что разгадывают кроссворды в электричках…
Она почувствовала, как ее история заискрилась, отяжелела, стала ценностью, приличным товаром. Ценность этой истории перетекла в сознание Карантины уже как ее собственная ценность, и она смело надела ярко-розовый брючный костюм, расшитый бисером и серебряными звездами, в котором раньше сомневалась.
Костюмчик был «из Парижа» – правда, не из того Парижа, который навязан бедным русским как эталон вкуса. Этот Париж с его скучнейшими серо-белыми тряпками Карантина терпеть не могла. Она нашла другой Париж – на бульварах таились чудные арабские магазинчики для настоящих женщин, полных жизни и огня. Там сверкали золотым шитьем платья реальных цветов – бордовые, лазоревые, оранжевые, сиреневые. Там смело топорщились трехслойные капроновые юбки, а к ним полагались сплошь затканные стразами прозрачные лифы с такими же шарфами-палантинами… короче, все было для девочек, проведших отрочество в советской школьной форме – коричневое платье, черный передник. Монастырские замашки советской власти ничуть не противоречили канонам интеллигентной Европы, бесившим Карантину. Да-да-да, ага, серый костюмчик, нитка скромных бус на шею, стрижечка, и будем делать вид, что мы на рубль дороже. А я не притворяюсь! Какая есть, такая есть! Что хочу, то и ворочу!
Когда Андрей, показавший Нике белок в парке за Песчаной площадью и осторожно выспросивший ее про ученье (математику списывает, а литературу сама, честно), вернулся домой, квартира уже безнадежно пропахла Катаржиной. Дезодорант, туалетную воду и духи она использовала вместе, по нарастающей, так сказать. От волнения, по ее словам, она не могла есть, однако же прикончила запасенную Андреем ветчину. Когда такие женщины волнуются, они не хотят и не могут есть, поэтому метут все подряд. Это надо понимать. А я вам говорю, что тут нет никакого противоречия!
Что ж, шампанское, коньяк и фрукты. Напрасно Эгле ругает его за банальность – это единственно уместная бутафория в тех случаях, когда жизнь вроде бы на миг выруливает из каждодневной пошлости и «ждет перемен», как пел убитый ею принц новостроек.
Карантина сядет на диван, Ника в кресло. Еще есть две легкие табуретки на стройных металлических ножках – это для мужчин.
Милости просим, все готово.
Глава семнадцатая:
встреча
Дядька заявился в шесть пятнадцать и долго топтался в крошечной прихожей, обнимая Андрея и рассказывая ту чепуху, которую обычно несут гости в прихожей. Как трудно было найти ту самую Песчаную улицу. Но в конце концов «состоялась победа разума над сарсапариллой!», восклицал дядька. Это была цитата из О. Генри, но дядька приписывал ее Ильфу и Петрову, чье острословие донашивал как любимый старый халат.
Тридцать лет назад цитировать Ильфа и Петрова было рискованно – все знали их романы наизусть, и ты мог прослыть пошляком. Но теперь тексты уже мало кто помнил, так что дядька с удовольствием вернулся к стилю общения молодости. Всего-то тридцать лет надо было потерпеть.
……………………………………………………………………
– Кстати сказать, «всего-то тридцать лет надо было потерпеть» – универсальный рецепт успеха на Руси, – заметила Нина Родинка.
……………………………………………………………………
– Ну здравствуйте, женщины! – широко улыбнулся Валера Времин, неопределенно простирая руки вдаль.
Беленькая девочка в белом джемпере привстала с кресла и прилежно кивнула. Вошедший показался ей огромным и пожилым. Бородатый! Карантина же, ослепительно расшитая звездами, насмешливо-щегольски чмокнула кончики сложенных пальцев и метнула в сторону дядьки воображаемый поцелуй. Дядька в дверях несколько сомлел от страха, поэтому Андрею пришлось довести его до места, слегка подталкивая.
– Да что ты, дяденька, не робей, все свои, – утверждал Андрей, который и сам решительно не знал, как себя вести. – Вот! За встречу выпьем!
Он умел открывать шампанское быстро и без взрывов – для этого надо было его стоймя прокрутить на столе три раза вокруг оси. Родственники молча наблюдали за ним. Потом глухо чокнулись – ведь бокалы, налитые шампанским, никогда не звенят, что бы там ни воображала по этому поводу фабрика грез.
– За встречу! – провозгласил Валера Времин и выпил бокал единым духом. – Что, Катя, смотришь? Постарел?
– Так тебе лет сколько. Дело к пенсии идет, – ответила Карантина, чуть только отхлебнув из своего бокала. – Хотя у вас вроде и пенсии нет?
– Почему нет – будет. Я в Москонцерте числюсь… Ты тоже, смотрю, заматерела. Вроде покрупнее стала… Волос поменьше. Была просто грива, помню.
Карантина фыркнула и указала на дочь.
– Познакомься. Это – Вероника.
Дядька взял маленькую руку дочери, посмотрел в удивленные голубые глаза, повеселел.
– Будем знакомы, Вероника.
– Ты папа? – прошептала Ника, пытаясь унять дрожащие губы.
– Как тебе сказать, – растерялся дядька. – Есть такое подозрение…
– Чего-чего? – вмешалась Карантина. – Какое подозрение? Ты давай не заговаривайся. Вот смотри, глаза пошире раскрой и смотри – это твоя дочь. Та самая дочь, которую ты бросил шестнадцать лет назад. Ну как, нравится?
– Кать, ты давай полегче. Не надо таких выражений.
– Давайте выпьем за наше здоровье! – вылез Андрей, чувствовавший себя кретином-затейником.
– Я как раз выражения выбираю. Сижу – и выбираю выражения! Ты что, хочешь сказать, что ты нас не бросил? Что шестнадцать лет с нами вместе жил? Гулял со своей дочкой, книжки ей читал, в садик-школу водил? На дверном косяке ее рост отмечал, песни пел для нее?
– Можно подумать, ты ей книжки читала.
– Ты меня лучше не трогай, Времин. Я на дочь горбатилась, мне некогда было ей книжки читать!
– Во-во, горбатилась, ага. Какое слово подобрала точное… – ответил рассерженный дядька. Чего она перед дочкой его позорит?
