Ознакомительная версия.
Идти мне было очень страшно. Самое лучшее, что у меня могли обнаружить — это вяло текущую депрессию или ранний климакс. Меня больше всего страшили внезапно начинающиеся головные боли и приступы дурноты. Это могло говорить о чем угодно. Может, у меня что-то с внутричерепным давлением, а может, и что-то страшное… Но я должна, я обязана дорастить Варьку хотя бы до института, значит, лет десять я должна еще жить — в любом состоянии! Но лучше — в здоровом. Я же должна не лежать рядом с ней, а растить ее…
По дороге в медицинский центр мне, как нарочно, встречались тяжело больные люди — с забинтованным глазом, в инвалидной коляске…
— Руки-ноги целы, кусаешь своими зубами, смотришь двумя глазами — так что тебе еще надо? — грозно вопрошала меня покойная бабушка, мамина мама.
Мне всегда казалось, что этого для счастья мало. Но в тот день, пока я ехала на консультацию, я мысленно пообещала: «Господи, бабуля, как же ты была права! Обещаю, если у меня что-то не очень страшное, я больше из-за Виноградова плакать и стенать не буду! А если страшное — то какой уж тут Виноградов…»
Наталья Леонидовна оказалась удивительно похожа на Ольгу — тоже стройная, высокая, с прекрасной осанкой, уверенным взглядом. Они обе походили на бывших балерин. Или на роскошных, благополучно завершивших свою карьеру проституток. Что-то такое во взгляде… Другое.
Мы поговорили про мои головные боли, про нерегулярность интимной жизни, про мои нервные срывы и чрезмерную привязанность ко мне дочки Вари. Наталья Леонидовна, как положено, постучала меня по коленке и попросила последить за ее инструментом — направо, налево и по кругу.
— Спите без снотворных?
— Без. Могу проснуться под утро, если есть мысли, которые будят…
— Лучше, когда будит кто-то любящий… — Наталья Леонидовна посмотрела мне в глаза. — Приступы тоски? Страха? Ощущение, что вы никому не нужны, что жизнь бесполезна? Знакомо?
— Да нет… У меня же Варя. Я ей пока очень нужна.
— Конечно. А когда, как вы говорите, вы срываетесь, это в чем выражается? Вы ругаетесь, деретесь? Хватаетесь за нож?
— Да что вы! Ну, ругаюсь, да. Дочку ругаю. У меня есть несколько плохих слов. Лексикон за годы почти не расширяется, но и без них не удается…
— Сильно бьете ее?
— Варю? Бить? Нет. Я могу раз в год напасть на нее, не физически, просто словами, накричать, ну там… не знаю… за руку схватить, толкнуть, потрясти… Потом сама переживаю…
Я подумала, как полезно каждому родителю хотя бы иногда отвечать на такие вопросы. Напал на ребенка — пожалуйста, иди и расскажи об этом, например, врачу или участковому. А лучше — собственной маме — честно и в подробностях. Не труся, что она нападет на тебя в ответ. Мамы уже нет — сходи в церковь, расскажи там Богу. Послушай, что тебе скажет в ответ. Или промолчит, и ты выйдешь из церкви с точным осознанием своей вины.
— Следы побоев остаются? — спокойно продолжала Наталья Леонидовна, как будто не расслышав моего ответа.
— Да ну какие побои! Следы…
Она молча смотрела на меня и ждала четкого ответа.
— Нет, не остаются. Я Варю не бью.
— А вы потом очень переживаете, да? После того, как накричите. И, как правило, эти срывы бывают, когда у вас нелады с вашим другом, правильно?
— Правильно. Но при чем тут дурнота? Нелады у меня с ним много лет. Мы то расстаемся, то опять… Вернее, он со мной то расстается, то возвращается…
— Ну а вы? Зачем принимаете?
— Любовь. Наверное… Больше не приму…
— Нет? — Наталья Леонидовна опять посмотрела мне в глаза взглядом врача. Причем вовсе не невропатолога, а самого настоящего психиатра, привыкшего к разного рода скрытым шизофреникам и маньякам. — Сколько лет нашему Ромео-то?
— Сорок пять. Он… испортился… изнутри… но это не имеет отношения…
— А может, имеет? Может быть, вы из-за него так переживаете?
— Не знаю, не думаю… мне кажется… мне не хочется в это верить, но я боюсь, у меня что-то… с кровообращением…
— Ох, как я люблю диагнозы своих пациентов! — Наталья Леонидовна рассмеялась и крепко сжала мое плечо. Ее рука была сильная, даже сильнее, чем я могла предположить. Она некоторое время не отпускала меня. — Расслабиться не можешь, смотри, как стальная вся… Так… — Она отошла от меня и опять села напротив. — Давление обычно низкое?
— Низкое.
Вот откуда в кабинете этот сильный, свежий запах жимолости. Это ее духи. Запах остался около меня и отвлекал от ее слов. Простой, прозрачный, откровенный аромат белого цветка.
— Хорошо… — Она стала искать что-то по компьютеру. — Смотрим… так… Давай мы сделаем тебе компьютерный анализ твоей хорошенькой головки, чтобы ты убедилась… что у тебя… все в порядке…
Тут уже рассмеялась я:
— Это у меня хорошенькая головка?
— А ты что, думаешь, оттого что какой-то старый, мерзкий козел… Ничего, что я так о нем?.. старый, похотливый козел перестал тебя на время… — Наталья Леонидовна сосредоточенно щелкала мышью, — …посещать… у тебя стала менее симпатичной мордашка… и все остальное? Ты — такая же, как была — хорошенькая, несчастная, привязанная одним местом… и… Так, вот, нашла… и дочкой привязанная, и еще… чем?
— Дачей, тюльпанами, машинами и обещанной совместной жизнью в элитной новостройке! — перечислила я, намереваясь шуткой разрядить как-то странно накалившуюся атмосферу в кабинете.
— Обида… Обида может раздавить хуже, чем вирусная инфекция или генетический сбой, собственно, они как раз и атакуют организм, ослабленный обидой. Но! Обиды все лечатся, правда? — она весело взглянула на меня. — И иногда очень неожиданным способом…
В принципе я люблю врачей, мужчин больше, но женщин тоже. Тем более что Наталья Леонидовна скорее напоминала мне красивого породистого юношу, чем такую же женщину, как я. Я уверена, что в сумочке у нее никогда не валяются колпачки от помад, вперемешку с пластырями и леденцами от укачивания. И когда это она перешла со мной на «ты»?
— Так, вот смотри. Послезавтра можешь? Или, лучше, чтобы я сама тебе сделала… тогда восемнадцатого. Сможешь? В одиннадцать.
— Да, смогу. Конечно. Я запишу… — Я полезла в сумочку, у меня по старой журналисткой привычке всегда валялся блокнот, куда я записывала встречи, поездки, телефоны, темы.
Я стала листать блокнот — да, давно я уже ничего не записывала. Что-то остановило мой взгляд, но я не успела сосредоточиться — заиграл телефон, звонила Варя, сидевшая одна дома.
— Мам, я спущусь на четвертый этаж к Ксюше, можно?
— Ой, дочка, наверно, не надо… А что вы хотите делать?
— Фильм смотреть…
— Какой?
— Продолжение «Русалочки»…
— Дочка! Какое же может быть продолжение у «Русалочки», если она превратилась в морскую пену от несчастной любви, а? Сама подумай…
— Мам, там в главной роли — Барби…
На этот убийственный аргумент я ничего не могла сказать своей любимой дочке. Теперь я точно знала, какое это продолжение. Я повздыхала и разрешила, слабо надеясь, что ей станет скучно.
Наталья Леонидовна смотрела на меня с непонятным мне удовольствием.
Когда я выключила телефон, она улыбнулась:
— Как это хорошо… — Но что было хорошего в моих словах или еще в чем-то, она не сказала.
— Сколько я вам должна? — Я очень надеялась, что мне хватит денег. Я провела у нее в кабинете не меньше сорока минут.
— Сколько, сколько… — она посмотрела в окно.
Окна центра выходили на Старый Арбат. Прямо напротив ее кабинета на старом особняке висел плакат с голым мускулистым торсом мулата. Поперек его блестящего живота шли рваные, как будто кровоточащие буквы «Рано…». Я подумала — надо не забыть посмотреть, когда я выйду на улицу, что же ему рано, этому незваному гостю.
Я держала в руках кошелек, а Наталья Леонидовна несколько секунд с улыбкой смотрела на меня и молчала. Потом махнула рукой:
— Да нисколько! Я же не записывала вас!
— Но…
— Пойдем… провожу…
По дороге домой я достала блокнот, записала, что мулату было рано забирать вклад из банка. И опять — пролистывая страницы, я зацепилась за что-то взглядом…
Я убрала блокнот обратно в сумку. Проехала пару остановок в метро, и мне стало горячо в затылке. Я быстро достала блокнот…
Так. Где же это… Да, вот. «1-й»… Так я обычно хотя бы на одном календарике обозначаю первый день лунного цикла. Уже много лет. Сначала старалась не забеременеть, потом очень хотела забеременеть Варькой — «удачно посчитала!», как в минуты ярости выкрикивает до сих пор Виноградов. Выкрикивал… Надо привыкать к прошедшему времени. Прошедшему завершенному. Есть же такое время, кажется, чуть ли не во всех европейских языках. То прошедшее, которое было до чего-то в прошлом. Past Perfect в английском. Плюс Квам Перфектум в латыни. Самое старое и забытое прошедшее.
Ознакомительная версия.
