И их путь был бесконечно – переулки, переулки, переулки. Редкие скверики, к неожиданной и мимолетной радости Джека. Аню порой приводило в восторг какое-нибудь окно, освещённое сиреневым, под самой крышей. Она останавливала Спирита, указывая туда. Он поднимал голову чуть снисходительно – что она могла здесь открыть ему? И вдруг – любовался. Всё больше и больше следил за тем, что привлекало её глаза. Они видели вместе. Никогда раньше – никому! – Аня не могла рассказать о множестве неброских, не замечаемых другими вещей, что порой вызывали у неё странный трепет.
Но дорога обратно. Вот она была тяжела. Ныли стопы и икры, ныла спина, было холодно. Вот сейчас бы в автобус, хоть переполненный, как в час-пик, но они уже не ходили. Столько надо было ковылять. И как она могла дойти сюда? Аня держалась за кисть Спирита крепче, то и дело опиралась на него плечом. Спирит предлагал ей усесться верхом на Джека, и она хохотала, громко хохотала среди уснувших улиц, так весело было представить себе это со стороны.
Однажды – во время её такого приступа веселья – к ним подъехал газик, осветив их фарами так, что ослепило не только Спирита, но и Аню. Из него вышли люди в форме и спросили документы, спросили, что они делают здесь так поздно. Аня не успела опомниться, Спирит несколько раз прятал её от таких машин в подворотнях, и она не понимала зачем. Она только открыла рот, но Спирит уже успел извлечь удостоверение, в котором было записано, что он-инвалид, и, наверное, записано – почему инвалид. Аня ничего не смогла сказать, а его лицо стало ничего не понимающим, тупым, он понёс какую-то околесицу, что он недавно выписался из психбольницы, а живет в том доме – и махнул в сторону шикарного дома на Ленинском, – что папа большой человек и работает там-то и там-то, а двоюродная сестренка из Ленинграда и вышла с ним, потому, что его одного не пускают, а собаку из-за гостей не успели вовремя прогулять. Дородные, недавно прибывшие из далеких деревень, стражи города с недоумением взглянули на Аню, на мгновенье ей стало стыдно, что она с ним, ещё и он прёт такую ересь, потом она возмутилась, да в чём собственно дело, хотелось сказать ей, но она понимала, что этого не надо говорить. К её изумлению их лица чуть вытянулись, она обнаружила в них лёгкий испуг. Перед шикарным домом и папой ли, – можно было в это поверить, взглянув на его наряд? – перед его онемевшим лицом, –она вспомнила скупое презрение, с которым он говорил о страхе людей перед безумием – а может перед взъерошенной холкой Джека, хотя умница-пёс не рычал, лишь, едва сгибая, пружинил лапы. И эти, в форме, строго пригрозили, чтоб немедленно отправлялись домой, в такое время по улицам не шатались. И, быстро забравшись в свою колымагу, уехали. Аня едва не прыснула опять.
Он взял её за руку, повёл вперёд. Рука его дрожала. ”Что с тобой”, — решилась она спросить через некоторое время. Он не ответил. Лицо его было вновь неживым. Не отупевшим, как только что, во время неприятной встречи, а таким, каким Аня его когда-то узнала, холодным и отрешённым. Презрительно гордым. Это не было Ане страшно. Было немного обидно. Было б ещё больней, если б она не чувствовала дрожь в его пальцах. Не догадывалась – сама не зная как – всё содрогается у него внутри. Отчего до сих пор? Но вся сценка промелькнула у неё в голове, и самой стало тоскливо – не по себе. Неосознанно она пожала ему руку. ”Зачем?” — испугалась сразу же. Но ему стало легче. Черты лица смягчились, он пошёл медленней. И тут же расслабился, затрусил вперед Джек. Они – рука в руке – прошли ещё несколько шагов. ”Прости, это для меня, как прикосновение жабы”, – смог выдохнуть Спирит.
Ане стало странно легко. Она кивнула и пожала ему руку опять. Несмотря на холодную уверенность и ледяную отгороженность от Мира, он был так хрупок и незащищен. Как ребёнок.
Они возвращались в свой город. Мимо проспектов и давящих башен. Этот город уснул.
Город спал. Укрыв темнотой своих усталых жителей. Утомлённых тяжким трудом или бездельем, несчастьями или сытым довольством, борьбой за правду или воровством. Как он мог жить здесь? Как он мог выжить?
Это часто приходило Ане на ум. Он же почти ничего не ведал о том, что творилось вокруг. Случайно Аня обнаружила, что он даже в точности не знал, сколько именно вождей умерло за последние годы, не помнил их фамилий, имел крайне смутное представление о бурлящей ныне волне разрешённого и нового, и то лишь благодаря родителям. Он, по-видимому, нигде не бывал. Последний год даже на концертах, хотя о живой музыке говорил с упоением, – правда о музыке для Ани малопонятной и мрачноватой, музыке Вивальди, Генделя или Баха – но тут же со смешным раздражением говорил о присутствии на концертах людей, оно и отвадило от этих единственных выходов в свет. При этом он удивительным образом знал, где без очередей, а на рынках – дешевле, можно было достать крупы, овощи, рыбу, чай, грейпфруты, апельсины – Аня поражала и приводила в восторг маму открытиями, сделанными с помощью Спирита, они уже приносили немалую экономию их силам и вечно трещавшему по швам бюджету. Как ему это удавалось?
Как ему удавалось выжить здесь? Благодаря чему? Были ли у него знакомые, хоть кто-то, с кем он имел связь, кроме родителей и троюродного дяди? Как он уживался с тем, что вокруг, имея о нём так мало представления? Аня спросила, она знала, что может спросить. И ей хотелось снова слушать его рассказы.
И она опять слушала их каждую ночь.
**************
Спирит смог выжить здесь? Смог ужиться с этим миром? Обретя и не потеряв сны? Неужели? – с суеверной боязнью он по-прежнему спрашивает себя порой.
Это настоящее чудо.
Ведь, едва он утратил вкус к так называемой Реальности, она в отместку возненавидела его. Он, сколько себя помнил, всегда был немного рассеян, с обретением снов невнимательность к будничным событиям только росла, но его детская рассеянность никогда не каралась так жестоко. А потом – он забредал только не туда, заходил только не тогда, просил только не там и не вовремя, отдавал не то и больше, принося одно разорение. Его зажимало дверьми в транспорте и било током, его обливала струя воды из поливальной машины, выталкивала толпа, с которой он, совершенно того не желая, шёл абсолютно вразрез, и, если он падал, то неприменно в самую грязь. Ему словно был выписан один несчастливый билет на все возможные случаи жизни, если что-то кончалось – на нём, если выпадала какая-то пакость – ему, если где-то возникала спешная необходимость в козле отпущения – он поспевал туда как раз.
Люди Реальности, стоявшие за прилавками магазинов, сидящие за столами контор, вызывавшие его в директорские кабинеты за ничтожные провинности, приводившие без повода в отделения милиции, говорили с ним раздражённо, надменно, качая головой с опустошённой усталостью, кривя губы с нескрываемым презрением, ехидно улыбаясь с язвительной и радостно-злобной насмешкой, отвернувшись и махая рукой с разящей наповал снисходительностью. Они всегда были правы, всегда поразительно едины в своем мнении о Спирите, они считали, что недопустимо им возражать.
Спирит бежал от них и закрывался в квартире родителей, прятался в книгах, мечтах и воспоминаниях снов, в раздумьях о путях в иные миры и признаках безумия. Реальность всюду доставала его своими отвратительными щупальцами. Она добиралась до него через страх и недовольство родителей, через их гостей и родных, через настойчивость учителей, врачей, начальства, комсомольских секретарей, добивавшихся его присутствия в школе, явки в диспансер, отработки двух месяцев после заявления об увольнении, махания граблями на субботниках и сидения в недостаточно наполненных без него залах собраний. Реальность входила к нему через звонки телефона, через соседей снизу, которых благодаря его отключённости опять залило, через звонящих в дверь, несущих телеграммы, проверяющих работу газа, агитирующих заключить договор с "Госстрахом", ожесточенно ищущих Саида и Казбека, оставивших адрес Спирита и никакой другой. И он опять отвечал гонцам Реальности невпопад, нелепо, путаясь, не о том, сбиваясь, виновато, дрожа.
А если Спирит отказывался выполнять мелкие поручения родителей, – ведь его всегда ждала нелепая в глазах других неудача – отказывался идти на работу, поднимать трубку телефона, отказывался открывать глаза, запрятанные в подушку, надеясь и в разлуке со снами хотя бы на секунды исчезнуть из яви, его сажали в машину и везли в больницу, где Реальность была неотвратима. Осматривала его, совершала вокруг него врачебные обходы, трижды приводила в столовую, выводила в садик, огороженный металлической сеткой, на лекции о вреде курения, международном положении и значении Курильского архипелага для народного хозяйства, в остальные часы предоставляя ему самому выбирать – радио или телевизор, болтовня соседей или медсестер.
