Как же мне фигово! Сесть, что ли? Неохота тащиться в спальню, не хочу оставаться с собой наедине. Сажусь, хлопаю себя по икре, смотрю на свою ступню: носок ее крутится и крутится, помимо моей воли. Мы оба молчим, безнадежно молчим. Уже даже собираюсь уйти, но вдруг у меня вырывается:
— Интересно, а как обычно себя ведут другие люди?
Он пожимает плечами:
— Смотря какие, все разные.
Я и сама знаю, что разные… Я гляжу на него какое-то время, потом опускаю глаза. Какой смысл финтить? Я тяжко вздыхаю.
— В принципе да. Но я имею в виду тех, кто… с кем вы вот так же разговариваете.
— Я готов ответить. Интересно только, чем это тебе поможет?
Я до боли прикусываю губу. Чем-чем… а тем — узнаю хоть, как мне самой себя вести.
— Ну что ж. Как правило, после трех дней занятий мои подопечные ведут себя со мной примерно так же, как вели бы со всеми остальными, из «внешнего мира». Те же установки, тот же подход.
Он был прав… толку действительно никакого. Почему-то хочется плакать, но я сдерживаюсь, потому что слезы тоже штука бесполезная.
Он вдруг пытливо смотрит на меня, ну просто пронзает взглядом. Машинально щупаю пуговицы на груди, украдкой провожу по ним пальцем. Нет, он просто смотрит, не на грудь. Сидит, чуть наклонившись, широко расставив ступни. Снаружи еще светло, но в доме — темень.
— А мы не могли бы поговорить на улице?
— Это слишком утомительно.
— А здесь слишком темно.
— Включи свет.
Я встаю, медленно пересекаю комнату, чувствуя на себе его взгляд. С трудом нащупываю выключатель, я вся напряжена, это похоже на изощренную пытку. Мог бы и сам включить, не заставлять меня перед ним расхаживать, как на подиуме.
Ламп тут всего две: одна над раковиной, другая над столиком. В результате — свет падает только на макушку Пи Джея, лицо его затемнено. Еле-еле плетусь назад — боюсь споткнуться, а все из-за того, что он за мной наблюдает. Сажусь и беру стакан с водой.
— Насколько хорошо ты себя знаешь, Рут?
Хо-хо, как рука-то трясется, с опаской ставлю стакан на стол…
— Без всяких рассуждений, просто ответь, — говорит он.
— Но я не хочу без рассуждений.
— О, я вижу, ты делаешь успехи. — Он хохочет.
— Я знаю себя, но недостаточно хорошо, — говорю я.
Тут он буквально заходится от смеха, даже хлопает себя по ляжкам. А в промежутке между стонами и «ха-ха-ха» спрашивает, как, на мой взгляд, вела себя я.
Я притворно зеваю, но на самом деле разговор начинает меня увлекать.
— Вам виднее, сами мне и скажите.
В ответ он резко откидывается назад: «ни за что», читаю я в его глазах.
Ну и ладно, могу и сама ответить…
— Вредной была и… мнительной.
— Чересчур мнительной. Сплошные подозрения.
— Ладно, проехали. Отьеб… отстаньте от меня.
— Много сквернословишь.
— Ну да, бывает.
— И частенько. Слишком часто. Итак, эта твоя подозрительность… в чем тут дело, а? Нежелание подчиняться, сопротивление, это естественно. Или тебя смущало что-то еще?
Я не понимаю, что он имеет в виду, поэтому напускаю тумана:
— Ну, не знаю. Наверное, мерещились какие-то слабости…
— Угху, — он тычет в меня пальцем, — в других?
— Не только в других.
— Это правильно, — говорит он. — Чужой дом невозможно переделать по своему вкусу.
Дом… я тут же представила, как я все тут переставляю, переделываю. В этом огромном кукольном домике. Вот было бы здорово. Явственно вижу, как хватаю своей ручищей злого карлика Пи Джея и зашвыриваю его на верхушку дерева, чтобы понял, кого ему нужно слушаться. И еще классная сценка: пальцы мои стягивают с него трусы, и я хлещу по маленькой заднице спичками. Пусть плачет, пусть заливается, а я, так и быть, дам ему пачку бумажных носовых платочков.
— А у Баба тоже есть слабости?
Я издаю недовольный стон, мне сейчас все по фигу, я все еще в кукольном домике.
— Ну да, естественно. Он же Просветленный, значит, виноват во всех грехах, ах он мошенник!
— «Ху-у-уммм»… — облизнув губы, он долго гудит эту мантру, уткнувшись в свой желтенький воротник. Издевается. Дескать, слава «Просветленному мошеннику»…
— Простите, — зачем-то говорю я.
— «Простите»? Да ты попала в самую точку. Они и есть мошенники. И дурят прежде всего самих себя. Куда приятней податься в святые, чем корячиться на пыльной фабрике. Почему бы не рискнуть? Почему не придумать себе что-нибудь большое и чистое? Надоело Чидаатме ходить с мозолями, и его — осенило.
— Как это — осенило?
— Очень просто. Решил объявить себя святым, постепенно вжился в роль Божьего человека… тут главное — хорошо все просчитать…
— Хватит. Заткнитесь. Думаю, все не так уж просто, кто бы ему поверил, если бы это была обыкновенная ху… гм… лажа?
— Как кто? Ну, вот ты, например. Как все происходило? Ты заранее внушила себе, что у тебя есть некое особое предназначение, что тебе необходимо посетить тех, кто сподобился благодати и стал святым при жизни или святой. Тебе захотелось увидеть их воочию, послушать проповеди. И когда они там в ашраме вцепились в тебя, ты тут же уверовала. Лиха беда начало. Ты возжаждала принести себя в жертву, это не ново. Люди любят жертвовать своими душами. Вау, я совсем уже не я, вау, как мне теперь легко, ОНА забрала все мои тяготы, ОНА, божественная, знает, что и как. Теперь мне нужно только сесть вот здесь или здесь и предаться медитированию, вот под тем хорошеньким деревцем.[54] Ура!
— Ур-ра! — Я вскакиваю и, задрав юбку, показываю ему задницу. Он сует себе в рот два пальца — будто его тошнит, потом подставляет ладони под невидимую блевотину и швыряет ее в меня. Гадина. Это я о себе. Ведь даже не попыталась поймать, позволила себя забрызгать, но я тут вроде и ни при чем, снимаю с себя ответственность. И я вдруг понимаю: это же намек на то, что меня, дуру, просто заманили в ашрам, хотели меня поиметь. Но с какой стати я должна ему верить, а где доказательства? А у него сейчас неплохое лицо, твердое, даже решительное. О, черт, ну не то чтобы не верю, просто мне все равно. Господи, куда это он? Вдруг утопывает в свою комнату.
Шур-шур-шур.
И вот мне уже протягивают черную пластиковую папку, на обложке внизу, в прозрачном прямоугольнике — бумажная полоска, на полоске напечатано: ЧИДААТМА-БАБА. В папке фотографии пятнадцатилетней девчонки: до и после. Произошло все, когда ей было тринадцать. «До» — девчушка в сари, с роскошными белокурыми волосами, держит в руке микрофон, да, славная малышка, длиннющие ресницы, ярко-голубые глаза. «После» — черная кожаная куртка, пирсинг: колечки, «гвоздики». На губе, на щеке, от щеки тянется цепочка к уху. Изнасиловали ее в тринадцать, когда она с родителями жила в ашраме. Запись: девчушка рассказывает, как телохранитель Баба привел ее в особую комнату с розовыми стенами и ковром. Посреди нее сидел маленький золотой Ганеша, она хорошо его запомнила, потому что ей захотелось такого же.
Ой, я же видела — точно! — дверь в эту комнату, но меня туда не приглашали, видимо, потому, что я уже старушка. Хи-хи-хи.
Ну и дальше, те же ой-ой-ой, ай-ай-ай… ей было велено лечь, поскольку она стала избранницей Баба. Ей выдали особую тогу, которую он потом снял, когда мазал ароматическим маслом ее груди, живот и то, что под животом. Сначала ввел внутрь пальцы, потом пенис; а когда она закричала, запихал пальцы ей в рот. Обошлось без скандала, пока Баба не призвал ее снова. Тут уж Сьюзен раскололась, все выложила родителям. Те пожаловались в инстанции. Там им было сказано, что они «не так все поняли», после чего, засрамив, выставили. Потом последовали угрожающие звонки, обещания подать в суд за клевету.
Плюхаю папку на грудь, Пи Джей в одной футболке маячит на уровне холодильника, опять моет какие-то стаканы и чашки, а сам ждет, что будет. Вижу, как он ставит чашку на стол — стараясь не шуметь. Я снова вглядываюсь в фотографию Сьюзен: два нежных локона вдоль щек — совершенно одинаковой длины и абсолютно симметричные линии завитков. Я провожу пальцем по плавным изгибам этих локонов, сказочно прекрасных, обвожу глаза… как она, наверное, потом его кляла, бедная девочка, мне хочется крепко ее обнять и пожалеть.
Я переворачиваю страницу, с громким шелестом, специально, чтобы он услышал. Ага, услышал. Примерно такие же откровения. Монстр Баба сует свой член куда не положено, запугивает фанатеющих адептов. Внизу страницы небольшая пометка: один парень, француз, отдал концы, потому что вместо антибиотиков принимал пыль, по которой прошел благословенный Баба. Умер от инфекции, от которой его вылечил бы любой уролог. Следующая страница: ферма, на которой жили еще прадед и прабабка адепта, отдана в дар… я листаю все медленней, все тише шелестят страницы.
Мысли начинают путаться, и я закрываю папкой лицо. В обычной жизни тоже чего только не бывает (уж мне ли не знать), но почему-то все предпочитают об этом не распространяться. В ашраме хотя бы никто не лицемерит, не прячет свою похоть. Боже, как разозлились на меня те двое парней, заранее — были уверены, что я их отошью. Один тогда мне сказал, с бешеным видом: «Я злюсь, потому что я урод, а мне хочется тебя поиметь».
