— У нас есть чем подкрепиться?
— He-а, я все слопал. Не мог остановиться.
— С чем вас и поздравляю, Робби. Но где-нибудь по дороге можно будет перекусить?
— Ну, такой вкусноты, как у Пусс, конечно, не обещаю. Как вам кукурузные пирожки с мясом и острым соусом?
— При чем тут пирожки?
— При том. Тут можно купить эти «тако» и прочие мексиканские лепешки.
— Это пусть ваша сестра решит.
— Ну ясное дело. Но как, по-вашему, годится?
— Годится.
Он зажигает две сигареты и одну протягивает Тиму.
— Заметано. Значит, в Америке мексиканские забегаловки все еще на плаву? «Фирма „Тако Белл“: отведайте острых ощущений». Слышал, у вас там ой-ой какая попадается начиночка… можно и взорваться.
— Ну что ты как псих пристал со своими «тако». — Тим шлепает Робби по руке. — Никому не нужна эта перченая отрава в пакетиках.
— Я просто решил узнать.
— Тогда прочисть уши! Мы желаем, чтобы все натуральное, без пестицидов, и никаких трансгенных мутантов… О-ой!
Чтобы нанести достойный удар, Робби выпускает руль, и машину слегка заносит в сторону. Удар — ответный удар, обмен жеребячьими прибаутками, еще удар, наезжаем на камень, голова Рут, откинутая на спинку сиденья, чуть-чуть подпрыгивает. Тим подытоживает потасовку:
— Да катись ты куда подальше…
— Сам катись, выродок, обязательно тебе надо было вмешаться… все должно быть только по-твоему, да? Имею я право поговорить с человеком, а?
А вокруг — все такое розовое и нетронутое, такое живое и огромное… нагромождения каменных громад, и среди них невероятные, затейливо изогнутые деревья. Тем временем этот, с позволения сказать, диалог позорный продолжается:
— …Я из лучших побуждений… ну хочет человек заскочить в травиловку, пусть. А ты…
— О боже. Шуруй дальше. Рассказывай ему про свои «тако» с мясом, «тако» с фигасом. Не хватает, чтобы меня обвинили в том, что я лишил кого-то такого удовольствия.
— Какого черта надо было перебивать, сказал бы после…
— Значит, все-таки надо было?
— Потом бы — еще ладно, сказал бы, что они очень дорогие.
С «тако», слава Всевышнему, покончено. 20.04
Мне чертовски хочется выпить, настолько, что при виде уродской телеантенны, торчащей над их домом, я готов был пасть на колени. Фонтанчики поливной системы, стриженые газоны, цветочки — вот они, чудеса цивилизации. Выбегает Ивонна, на ней блестящее розовое платье, разумеется обтягивающее, чистенькое, ни пятнышка, улыбки все и поцелуи все мне отворили двери. Меня ласково-преласково гладят и жмут мне руку, снова и снова…
— Ах, бедненький, представляю, как вы устали!
Она проворно тащит меня в гостиную, там Билл-Билл поднимает вверх стакан: дескать, хочешь промочить горло?
— Если можно, виски со льдом.
Ба-а, как они тут все разукрасили, я, конечно, привереда и зануда, но… это же не дом, а логово Санта-Клауса: искусственный снежок, блестки на оконных рамах, картины на стенах опутаны цветными лампочками. Когда я вхожу, все встают, тут же подбегает Тодди и с гордым видом показывает свою сломанную руку, упакованную в картонные шины. Билл-Билл уважительно стучит по картону и протягивает мне стакан с виски.
— А где же Рут?
— За вашей спиной.
— Дорогая моя, ты восхитительно выглядишь! — неожиданно раздается голос Мириам, которая хочет расцеловать дочь, но эта паршивка отворачивается. — Нет, ты только посмотри, Гилберт, ну разве она не восхитительна?
— Да, Рути, мама права, ты действительно отлично выглядишь, тебе чего-нибудь налить? Какую предпочитаешь отраву?
— Джин. — Рут, скрестив руки под грудью и опустив голову, направляется к Робби.
— Мы можем положить тебе ледку, правда, Билл-Билл? Тебе положить лед, Рути?
Самое же интересное происходит в том углу, где шаманит Йани, отрекомендованный мне как «близкий друг Тима». Близкому другу слегка за тридцать, видимо, помесь с аборигенами: смазливое и очень чувственное лицо, под тесной футболкой проступают колечки на сосках, густые волосы смазаны чем-то липким. А шаманит он над головой Пусс, которой только что осветлил волосы, она демонстрирует мне пряди разных оттенков, пока еще не расчесанные.
— У него потрясающее чутье, смотрите, как он смело комбинирует цвета. Сама до такого не додумаешься, совсем другой имидж.
Йани подходит ко мне и бросает взгляд на мою скромную шевелюру, говорит, что и мне не повредило бы разнообразие, — я вздрагиваю!
Телеящик уже взгромоздили на коробки, прикрытые мохнатыми, похожими на колбаски гирляндами, среди красуется кошмарная пластмассовая фея с пышным букетом настурций. Вот оно, привалило наконец счастье, момент для моей эпохальной лекции. Я нахожу взглядом Рут, которой уже успел нацедить еще какого-то пойла пошляк Робби, этот профессор порнографических наук. Еще что-то неразбавленное — для Ивонны. Себе он набухал — в огромную кружку — рома с колой. Виски Билл-Биллу, Гилберту, Йани, «мамуле», Тиму и Пусс.
Почему-то не видно Фабио.
— А где же Фабио? Он все еще с нами?
— Нет. Этому выродку пришлось поехать на работу, бедняжке.
— Ах, какая жалость, — говорю я с загадочно-скорбным видом.
Чтобы привлечь внимание, я громко стучу по телевизору и требую, чтобы сейчас же увели Тодди, слышится злобный шепот — это переругиваются Ивонна и Робби. Потом отправляются доругиваться на кухню. Кресла расставлены двумя полукружиями, не очень удобно, приходится кое-какие переставлять, на это тоже уходят драгоценные минуты. Пусс — с вязаньем — усаживается в первом ряду, Гилберт и Билл-Билл подставляют под ноги приземистые табуретки. Мириам подвигается ближе к столику, чтобы поставить стакан с виски, Тим и Йани притаскивают нечто похожее на расплющенный елочный колокольчик, но на самом деле это пепельница из донышка пивной бутылки, с оплавленными посеребренными зазубринами. Они вдвоем устраиваются в кресле, которое просто создано для педиков.
Возвращается Ивонна и садится рядом со мной, Робби с кислой физиономией маячит в дверном проеме, нет одной Рут. Она у холодильника, помогает Билл-Биллу колоть машинкой лед. Клинк-клинк-клинк, мы ждем, это длится вечность, клинк-клинк-клинк, она наконец входит в комнату, глаза потуплены, еле-еле переставляет ноги. Потом целую вечность (минуты две, не меньше) ощупывает кресла, выбирая, на которое сесть. У одного подходящая подушка, у другого — подлокотники. С черепашьей скоростью перекладывает подушку на то, что с подлокотниками, нет, это ее не устраивает. Подушка снова перекочевывает на прежнее место. Не надо ей подушечек. Боже, какая мука…
Я начинаю.
Фанатики мечтают построить рай для избранных.
И дикари в блаженном забытьи о небе тоже грезят.
Но ни пергамент, ни листок древесный
Не сберегли хотя бы тень, хоть отзвук
От сих фантазий сладостных. Увы!
Увы мечтателям, не знавшим вдохновенья,
Плененным беспросветной суетою.
Поэзия! Одной лишь ей подвластно
Мечты свои волшебной силой слов
Вложить в твое воображенье,
Развеяв чары зла и немоты.
Раздается утихомиривающее «ш-ш-ш… ш-ш-ш» — спасибо Китсу.[56] Никак не ожидал, что этот отрывочек произведет столь ощутимое впечатление, «волшебство Поэзии» теперь трогает очень немногих. Ивонна аплодирует; как восприняла мою декламацию Рут, понять невозможно. Раздаются ритмичные глухие щелчки по пачкам — это все в едином порыве достают сигареты.
— Чье это?
— Китса.
— Да, я сразу про него и подумала, — говорит Мириам. — Китса обожаю. «Оду соловью»:
И мрак поет, и уж в который раз
меня пронзает сладко мысль о Смерти…
Робби (с порога кухни):
— Пыльное старье.
Я:
— И что?
— И то. Они, видите ли, цитируют Китса.
Я:
— И что?
Тим:
— Они вызубрили его наизусть: «В прекрасном — правда, в правде красота…»
Мириам, с упоением продолжая «Оду соловью»:
— …«Пора, пора покинуть мир скорбей»…
Тим, Пусс и Мириам подхватывает тоже:
«…Вот все, что нужно помнить на земле».[57]
И вразнобой:
— Поразительно, он умер совсем молодым. Замечательная судьба.
Я — всем им:
— Угху. Я тоже люблю «Оду греческой вазе». Дивный финал. А судьба действительно неординарная. Теперь о том отрывочке, с которого я начал. В нем точно отражены методы, которые используют в ашрамах. Они хорошо знают возможности языка и выворачивают слова, наделяя их другим, необходимым гуру смыслом. Тоже, так сказать, развеивают «чары зла», вы согласны?
Все дружно кивают.
Я всматриваюсь в полосу света над их головами, волшебно-розового, и продолжаю свою лекцию о методах контроля над сознанием, очень напоминающих гипноз. Китс, можно сказать, делает весьма прозрачный намек на то, что механизм действия слова сродни магии.
