Когда мужчина наносит женщине именно эту обиду, которую она потом не в силах забыть, забыть и простить? Скорее всего не в тот момент, когда идет девятый вал разбушевавшейся ссоры, и мужчина, сам в конец разобиженный, произносит безумные слова.
Нет, это женщина поймет, потому что он к ней неравнодушен кричит, волнуется, значит любит. А вот когда ей прямо, без обиняков, говорят пусть разумное решение, но основанное только на голой логике, в женщине непроизвольно и неудержимо возникает протест.
Яростный и слепой.
— Что ты имеешь в виду? — у Люси расширились глаза и задрожали губы. — Что? Повтори…
— Какой смысл сейчас заводить ребенка? — Михаил был готов привести опять свои несокрушимые доводы.
— Сын — это тебе не щенок, не собачка, чтобы его заводить, — зло сказала Люся. — Планы, расчеты, договоры… Какая чушь! Я сама решаю, что делать. Понятно?!
— Но нас же двое…
— Трое. А может быть, и четверо. И меня с детьми гораздо больше, чем тебя одного.
Собственно говоря, это был первый большой самостоятельный шаг Люси в ее жизни. Если до этого все ответственные решения за нее принимали сначала родители, потом муж, то тут она впервые ощутила гордость за сделанный ею выбор. Личность ее, до того скрытая и как бы дремавшая, отныне проявилась и уже существовала в новом, активном качестве, и с этим теперь нельзя было не считаться ни другим, ни ей самой.
Люся знала, что она хотела, и знала, что добьется этого.
Михаил почувствовал силу ее убежденности и непоколебимость ее решения. Он действовал в изменившихся обстоятельствах так, словно не существовало всего того, что им предшествовало.
Он уже решительно искал пути, как обеспечить безопасность, комфорт и сохранность здоровья и Люси, и их будущего наследника.
Михаил предложил Люсе на время пожертвовать и своей работой, аспирантурой. Он отказался от поездки в Чимкент.
Но все это позже…
И Люся восприняла как должное его запоздавшие заботы и сама предложила Михаилу следующий вариант: начиная с декретного отпуска, она уезжает в Москву, а Михаил продолжает свою работу.
Так оно и получилось. И хотя сама Люся не настаивала на том, чтобы Михаил был в Москве во время родов, и хотя после появления на свет сына Михаил все-таки приехал в Москву и преподнес Люсе старинное кольцо, передаваемое в его семье по наследству, Люся где-то совсем в глубине души не ощущала Михаила как действительно близкого ей человека, тем более, что все ее помыслы и чувства занял Денис.
Сын для Люси стал не только предметом естественных материнских забот и нежности, Люся безрассудно, суеверно, по-животному боялась за его здоровье.
Михаил вернулся в Москву, поступил в аспирантуру, окончил ее, защитил кандидатскую диссертацию — все это оставляло Люсю внутренне равнодушной. Сын, прежде всего, сын, главное — это сын. И в этом Люся находила полную поддержку со стороны своих родителей.
А уж они души не чаяли во внуке и приняли на себя все заботы по его воспитанию.
Денис рос, не зная отказа ни в чем, и в своем пятилетнем возрасте уже твердо усвоил, что в семье главная — это его мама, потом деда, деда иногда даже главней, а бабушка и папа — хорошие, но не главные.
Эти годы пролетели для Люси как вереница дней, то радостных, когда у Дениса было все в порядке, то тревожных, когда Денис болел корью или другими детскими болезнями. Течение Люсиного времени было плавным и размеренным, без бурных водоворотов и мелких перекатов, но постепенно Люся поняла, что жизнь ее проходит, а чего-то главного, значительного, кроме, конечно, рождения сына, так с ней и не произошло.
— Странно, Вика… Как мне с тобой спокойно, естественно… Словно легкое дыхание… Помнишь, есть рассказ у Ивана Бунина с таким названием?
— Помню, — ласково сказал Виктор.
Люся приятно удивилась тому, что она так непринужденно поделилась с Виктором сокровенным. Она и сама не ожидала от себя такого откровения, ей казалось, что она не сумеет говорить на эту тему с чужим человеком…
Значит, Виктор — ей не чужой…
На самом деле Люсин монолог был раздумьем о самой себе — настало время подводить итоги, оглянуться на прошлое, ответить искренностью на искренность. И опять сладкое предчувствие охватило ее, ведь она столько лет ждала своего счастья, неужели сбудется?
Люся встала, покружилась в вальсе по комнате, схватила Виктора за руку и потащила к окну. Она стояла радостно-возбужденная, с блестящими глазами, крепко сжимала руку Виктора и жадно рассматривала панораму, открывающуюся из окна. А он смотрел на нее.
— Что у тебя здесь видно? Рассказывай, — потребовала она весело. — Не молчи давай.
— А из этого окна телебашенка видна, — тихо засмеялся Виктор. — Из другого из окошка площадь Красная немножко.
Люся стремительно, всем телом развернулась к Виктору.
— Сам сочинил?
Виктор видел только ее сияющие глаза, которые в первый раз взглянули на него четыре месяца назад, когда он распахнул дверь своей квартиры. Тогда глаза ему сказали: "Вы мне нравитесь…" Теперь эти глаза говорили ему: "Как это хорошо, что я вам нравлюсь…"
— Сам, — ответил Виктор. — Когда ремонт закончил.
— Хороший стишок, молодец, — похвалила Люся и осторожно погладила Виктора по левой щеке. — А она у тебя больше не болит?
Виктор опять рассмеялся. И мягко прижал своей рукой ее руку к щеке.
— Нет. Только если простужусь или когда очень сильно нервничаю, то начинает что-то подергиваться внутри.
— И совсем-совсем ровное у нас лицо, — рассматривала Люся Виктора.
Он наклонился к ней, но Люся плавно его отстранила и высвободила руку:
— Не шали.
Виктор и не собирался шалить. Он ощущал светлый, радостный покой и лениво, даже подсознательно подумал о том, что сейчас никак нельзя спешить, иначе все можно испортить, и поэтому только любовался Люсей, которая уже стояла у стены с масками.
— Больше всего мне вот эта нравится, — Люся кивнула головой на одну из масок. — Только страшная она… Даже нет, не страшная, а просто видно, как ей больно, и поэтому хочется ее погладить, чтобы она улыбнулась.
Это была последняя, сделанная Виктором маска. Та самая, которую они с Марком и Петровым разглядывали перед тем, как Виктор попал в больницу, после чего и разошлись их пути.
— Ты лучше меня погладь, — предложил Виктор. — А я тебе улыбнусь.
— Тебя можно не баловать, это даже вредно, и потом ты и так весь светишься, — отрицательно мотнула головой Люся. — А вот ее…
— Хочешь, возьми ее себе? — спросил Виктор.
Он знал, что это его лучшая работа, его гордость, но, как ни странно, предлагал ее Люсе от всей души. И тут в спокойный, замкнутый мир их встречи незримо вошло внешнее бытие, которое существовало помимо них, где-то за пределами этой комнаты, но крепко держало их судьбу в своих руках. И Виктор, и Люся одновременно подумали, что Люсе придется объяснять Михаилу, откуда у нее эта маска, а значит, лгать, а это совсем обесценит подарок.
— Не могу я, Вика, что ты, разве можно? — испугалась, но в то же время и обрадовалась, как девочка, Люся. — Это же твоя лучшая маска, твое лучшее лицо… Я ее унесу, и станет стена какая-то пустая…
Люся шумно вздохнула, потом чуть жалобно, смешно сморщив нос, попросила:
— Ты ее никому не дари, ладно? Не смей. И пусть она считается моей… Ну, ладно, я тебе разрешаю, чтобы она повисела тут… Временно…
— Она твоя, как же я ее кому-то подарю?.. Здесь твоя не только эта маска, здесь все твое… И я…
— Спасибо, — склонила голову к плечу Люся. — Теперь у меня есть ты, а раньше тебя у меня не было… Но ты должен был когда-нибудь появиться, должен был быть, я это знала всегда — и вот ты есть… Какое же это счастье, господи… Ты, наверное, и не понимаешь… Не понимаешь, да?.. Эх, ты…
Люся зашлась звонким, серебряным смехом. А Виктор, действительно ошалевший от счастья, был готов на все — лишь бы звенел колокольчик ее радости.
За белой рамой окна в синих сумерках растворялся город, и комната постепенно погружалась в темную заводь ночи, но и Люсе, и Виктору казался прозрачным ее сумрак — светились их лица, белели маски на стене и чашки чайного сервиза. Люся бесшумно, бесплотно поднялась, неслышно обошла вокруг стола и прижала к себе голову Виктора.
— Вика, Вика, ты — колдун… Расколдуй меня немедленно, мне пора уходить… Или лучше наколдуй так, чтобы эти чары шапкой-невидимкой хранили нас с тобой от бед. Хорошо?
Виктор не ответил. Он встал и обнял ее. Он прижался щекой к ее щеке, и они замерли на мгновение, которое гораздо дольше любой вечности.
Как во сне, как в весеннем сне, отвез Виктор Люсю до дома. Это чудесное сновидение длилось и длилось, но постепенно гасло, как закат.
Виктор звонил Люсе сначала каждый день, потом через день, потом через три и с каждым разом терял надежду на встречу с ней. Не было случая, чтобы она не обрадовалась его звонку, Люся, казалось, ждала его у телефона, нетерпеливо расспрашивала Виктора о самочувствии и делах, весело ныла о своем одиночестве и о том, что ее никто не любит, а когда Виктор, задохнувшись от волнения, рассказывал Люсе, какая она хорошая, то Люся, притаившись, слушала и просила его говорить еще и еще.
