— На домишке ихнем, думаешь, что нарисовано? — спрашивал он флегматичного Митю. — Не просто так, не от глупости, а со смыслом: это обозначения планет и созвездий. Например, кружок и у него крестик внизу — это Венера, пастушеская звезда. Моя, значит. Ее можно видеть при заходе солнца или при восходе. А вот кружок с рожками обозначает созвездие Быка. Да-да, Митрий, это твое созвездие на небе. Я тебе и его покажу, если хочешь. Сейчас-то не видно, а вот ночью.
Разговаривая этак с Митей, он все время думал не о знаках на палатке и не о созвездиях на небе, нет. А вот как там Роман, ловится ли у него что-нибудь на удочку? И, самое главное, чем занята эта женщина?.. Неодолимое желание быть с нею рядом боролось в нем со смущением: не помешать бы!
Выйдя к озеру в некотором отдалении от палатки, Семён вдруг увидел ее: «царевна-лягушка» сидела в одиночестве на берегу и тихо, неудержимо смеялась. Семён замер и уже хотел было отступить назад, но она оглянулась и заговорила с ним так, словно они только что беседовали, и она продолжала прерванный разговор.
— Представь себе: стайка плотвы подошла к щуке с хвоста и очень отважно теребит: то ли принимает хвост за водоросли, то ли нарочно дразнит?
— Где это?
— Там, — она показала рукой, детски улыбаясь. — В той осоке под ивой. А щука никак не поймет. Очень смешно.
Она опять засмеялась, и Семён тоже. Он почувствовал необыкновенное облегчение и… смело сел рядом.
Совершенно собой не владея, весь во власти неземного чувства, Семён пустился рассказывать про своё озеро, подчиняясь неудержимой потребности; он спешил поделиться самым дорогим. Начал с того, как из его колодца уходит на зиму вода… как намерзает поэтажно лед… как остаются на дне рыбные ямы, исходящие паром… и о соме…
Женщина внимала Семёну, и в глазах у нее было столько неподдельного интереса, восторга, лукавства, удивления, смеха!.. Никогда еще за всю сорокалетнюю жизнь не было у него такой слушательницы, такой собеседницы!
— Что это! — вдруг воскликнула она, остановив его поднятую в жесте руку.
Повернула ее так, чтоб видеть россыпь из семи родинок ниже локтя.
— Что это значит? — спросила она и, кажется, побледнела. — Ведь это же Большая Медведица!
Да нет, не могла она побледнеть, а просто как бы встревожилась.
Семён сказал после паузы:
— Ну, не сам же я этот знак поставил! Наверно, кому-то нужно было.
— У меня тот же самый знак.
Она подняла крылышко-рукав — у нее на плече семь родинок тоже образовали ковшик, только он был не так глубок, как на звёздной карте или на руке Размахая; водицы таким ковшиком много не зачерпнешь — он мельче, и ручка словно бы сломана — крайняя родинка ушла вниз.
— Непохоже, — усомнился Семён. — Совсем другое расположение.
— Это созвездие Большой Медведицы, каким оно будет видеться с Земли через тысячи лет.
То была минута прекрасного единения между ними.
— Мы брат и сестра, — сказала она. — Ты мой брат.
А Семён ничего не смог сказать.
В эту минуту в нём произошло великое озарение: если раньше душа его просто замерла, как замирает природа перед наступлением дня; если потом он уже сознавал, что начинается волшебный рассвет, но не мог понять, зачем это, к чему это, то теперь вот происшедшее в нём самом можно было уподобить восходу солнца. Всё в Семёне Размахаеве осветилось новым светом, границы души его раздвинулись, вмещая в себя весь мир, запели птицы.
Солнце взошло! Боже мой, как это хорошо.
Солнце взошло! Как счастливо жить на свете.
Солнце взошло!
Или это можно сравнить с наступлением весны: теплынь вокруг объяла всё, хлынули вешние воды, жаворонки запели, распустились цветы и камни.
Да ни с чем не надо сравнивать! Это прекрасно настолько, что ни с чем не сравнимо.
Это была просто любовью.
— Квод эрат дэмонстрандум, — невнятно сказала она.
— Что? — не понял Семён.
— Прости меня, я нечаянно. Приплыло откуда-то выражение. Оно означает: что и требовалось доказать. Мы брат и сестра, квод эрат дэмонстрандум.
Он повторил эти слова, как ребёнок, который учится говорить.
И тут тяжёлая рука опустилась на плечо Размахая:
— А ну, мужик, — сказал суровый голос Романа, — давай отойдём.
— Чего это? — не понял тот.
— Давай отойдём, говорю! Потолковать надо.
Роман был прямо-таки неузнаваем.
Лицо любимой женщины показалось Семёну встревоженным.
— Пойдём-пойдём. Не бойся, живой останешься, за остальное не ручаюсь.
Пастух разом понял всё: актёр приревновал его. Ха! Его, Семёна, приревновал! К этой удивительной, к этой непостижимой женщине. И кто!? Красавец, в которого влюбились, небось, тысячи баб и девок по всей стране.
— Что ж, это можно, — Семён, вставая, почувствовал в себе молодую силу.
— Мы на пару минут, — заверил свою подругу актёр: по-видимому, она хотела остановить его.
Отошли за ветлу.
— Ты как-то странно себя ведёшь, мужик, — напористо сказал актёр, играя желваками на скулах.
Сейчас он совсем не походил на того Ивана, который был прежде всего воином, как бы ни складывались обстоятельства. Сейчас он походил… на Митю, ревниво оберегающего Милашку: тот же тяжёлый взгляд, та же готовая сокрушить глыба мускулов. Иван не стал бы так… тот как-то иначе поступил бы, если б рядом с его любимой появился кто-то, с кем ей было бы интереснее, чем с ним.
— То есть? — голос Семёна стал жестким.
— Ты что, не понял? Это моя женщина. Моя, понимаешь?
— Ну, такое не нам с тобой решать, — Размахай молодецки пошевелил плечами. — Пусть она сама.
— Я никому не уступлю и готов за нее умереть. Ты понял?
Умереть! Ничего себе. Значит, уж в крайней степени человек, долго терпел. А Семёну-то казалось, что он просто удит рыбу.
— У тебя есть ружье? — спросило Роман и, кажется, скрипнул зубами.
— Нету.
— Найди. Есть же у кого-нибудь в деревне двухстволка! Попроси, тебе дадут на время.
— Зачем?
— А чтоб всё было по-честному. Не на кулаках же нам: я сильнее тебя. А вот с ружьями в тот лесок, ты с одного края. Я с другого — и кто кого положит, понял? Или ты меня, или я тебя. Пусть судьба рассудит, кому женщина будет принадлежать.
— Она не может никому принадлежать, — тотчас отверг Размахай. — Она сама по себе.
— Но при ком-то должна же быть!
— Вот пусть и решает.
— Позволь-позволь! Ну и порядки! — возмутился Роман. — У вас в деревне, я гляжу, многоженство: своя баба есть, так ему мало, ещё и на чужую глаз кладёт. Насчёт особоё судьбы намекает, красивые речи говорит, и всё затем, чтоб впечатленьице произвести. Ну, ты и гусь!
«Да он совсем дурак! Как же так можно!»
Семён закипел, и будь сейчас два ружья, ни минуты не промедлил бы, пошёл бы с этим вахлаком в лесок, и там уж кто кого, как судьба рассудит.
— Будет вам, — сказала та, из-за которой они спорили, подходя к ним. — Как дети: нашли чем развлекаться! И очень, между прочим, глупо развлекаетесь!
— Ну вот, ведьмочка, — сказал актёр огорчённо, — ты помешала нам. У нас получалось славное драматическое действо. Что бы тебе постоять в сторонке! Не утерпела, видите ли. Как же так можно! Ты всё испортила.
Она протягивала им камешек величиной с яйцо, но не круглый, угловатый; он был удивителен — с искрами, и эти искры создавали внутри какое-то текучее, неверное изображение. Вроде бы чье-то лицо появлялось и пропадало, как в телевизоре.
— А утром попался голубой топазик и рядом с ним цвели опять-таки безымянные травки. Почему — вот странности! — рядом с камнем вырастает свой цветок? Что, разве у вас тут камни дружат с цветами? Это закономерность или случайность?
Но Роман был полон только что происходившим. Он так вошёл в роль, так разгорячился, будто при настоящей драке. Что касается Размахая, то он и вовсе. Так что они не ответили ей.
— Семён Степаныч, между прочим, мог бы прекрасно сыграть в кино, — сказал актёр. — У меня, знаешь, ведьмочка, прямо-таки озноб по коже, когда он… Прямо-таки бешеный темперамент! У него явное драматическое дарование, уверяю тебя.
Семён, медленно остывая, отступил; признаться, он был разочарован неожиданной развязкой. И даже более того: почувствовал себя одураченным. Теперь главное: как бы удалиться незаметно и немного отдышаться, собраться с мыслями.
— Послушай, Роман Иваныч, а если б и в самом деле вы из-за меня или из-за какой-нибудь женщины… то разрешили бы спор именно таким образом? На кулаках?
— Да, моя умница! Только так. Это по-мужски. Победа должна достигаться самым простым путём. По-твоему, неразумно?
— И вы, Семён Степаныч, так считаете.
Размахай смутился и не ответил.
На полдни стадо он поставил возле деревни и отправился домой поесть овсяного киселька, хотя бы и подгорелого, вчерашнего. У него только запах будет чуть-чуть с дымком, с горечью, а на вкус-то так же хорош.
