— А я догадывался, — сказал Тихонов. — Как-то очень они, понимаете, по сценарию работают. А жизнь не похожа на сценарий.
— Ну вот еще. Очень похожа. Просто вы в племенах не жили. А я застал еще рабочих, которые в походах с манси общались. Мы прямо по их рассказам. Правда, манси под крышей не спят, только в чуме могут. Крыша их, говорили, угнетает.
— А зачем вам все это? Ну, племя?
— Так а как же, — с уютным лукавством пояснил Семушкин. — База эта у нас в тайге давно была, мы ее подзапустили, потом директор решил реанимировать. Подлатали, домики достроили, вот они и работают, артисты-то.
— А мамонт?
— Какой?
— Которым кормили.
— Ну, это обижаете, — сказал Семушкин. — Почему мамонт? Телятина.
— На вкус не телятина.
— Ну так в глине запекают! Там профессионалы. Знаете, сколько уже народу там в племени побывало? У нас за месяц записываются! В Перове офис на Линейной.
— Никогда не слыхал, — тоскливо признался Тихонов. Он почти все время тратил на работу, да и денег на подобный отдых у него никогда не водилось. Семушкин показал ему прейскурант. Всем вместе им было не расплатиться, даже если выскрести дома всю наличность.
— Ну ничего, — Семушкин ухмылялся так, словно все уже придумал. — Вы нам тут отработаете.
— У станка? — кисло сострил Тихонов.
— Почему же, по специальности. У директора юбилей, мы хотим книгу ему поднести. Сами понимаете, официально издать не можем — не пропустят. У нас степень секретности знаете какая?
— Первая? — догадался Тихонов.
— Де-ся-та-я, — гордо отчеканил Семушкин. — Первая небось у вашего этого ИРОСа, который вы тут ищете.
— А вы слыхали про них что-нибудь? Говорят, они собирались ваш завод возрождать…
— Наш завод возрождать не надо, он никогда не вымирал. В Москве пусть возрождают, автозавод имени Ленинского комсомола… Там что сейчас, не знаете?
— Не знаю, — признался Тихонов, — я не москвич…
— Москвичей больше не делают, — загадочно сказал Семушкин. — А я бы возродил, чего ж? Мы производственники, мы это дело знаем. Автомобиль «москвич» — раз, автомобиль «гастарбайтер» — два. Можно «чучмек», «таджик». И гонки. Представляете, сколько народу можно собрать?
Тихонов не понял, шутит он или всерьез вынашивает идею автомобиля «гастарбайтер», он же «чучмек». Хорошая была бы машина, шахид-такси, как называлось это в Москве, вся разваливающаяся, но безотказная, подклеенная, подвязанная, с радио, всегда передающим только восточную музыку — можно с русскими словами, можно с рычанием и взвизгами чужого языка, в котором все ползучие плети и внезапные прыжки арабской письменности выражались такими же продолжительными «айяааа» и неожиданными «ыр».
— А нас не надо возрождать, — продолжал Семушкин. — Мы сами кого хочешь… И даже я вам больше скажу, — прибавил он вовсе уж доверительно, — это очень хорошо, что они сюда не летали. Нечего им тут делать у нас.
— Они же не к вам, — сказал Тихонов. — Может, они тоже путевку купили…
— Ну мы бы знали, наверное. Нет. Они, наверное, не возрождать нас, а просто тут в какую-то баньку с девками, вот что я думаю. Нам, товарищ дорогой, чем меньше Москва про нас думает, тем лучше. А к вам действительно имеется дело. Если вы правда журналист, то напишите про нашего директора. Все покажем, все расскажем.
«А потом убьем, — мелькнуло у Тихонова. — Секретно же все. Приехал, написал, потом тут в двенадцатом цеху скинули в ковш, и никто ничего не видел».
— Ну что это за глупости, — тут же прочел его мысли Семушкин. — Никакого тут нет для вас риска, мы же вас все равно в секретные цеха не поведем. А в остальном у нас город открыт с девяносто седьмого, даже два раза паломники приезжали на святой источник. У нас тут монастырь был до двадцать третьего, вам в музее все расскажут, но теперь, говорят, вода уже не та. Хотя наши пьют, и нравится.
«Вышли из Петрушевской, — подумал Тихонов, — и пришли в Сорокина. Но в обоих случаях и он, и ты, идиот, да-да, тебе говорю, нечего оглядываться, больше тут никого нет, ты, идиот, наклеивающий на все ярлыки, — были совершенно неправы».
Музей был устроен широко. Он занимал все фойе первого корпуса, состоял из двенадцати — двенадцать тут, видимо, было числом священным — мозаичных пластмассовых картин с подсветкой, включал в себя полный макет завода, с выбивающим слезу старанием изготовленный из папье-маше, а в конце экскурсии Тихонову пришлось расписаться в книге почетных посетителей, где расписывались все, поскольку непочетным хода сюда не было. Первая картина изображала дореволюционное запустение в глухой тайге, монастырь с недвусмысленно красноносым попом на первом плане и святой источник, из которого била явно не простая водичка. Тихонов заметил, что в Перове-60 не было ни одной церкви: физика себя блюла. Если рассматривать весь их поход как странствие по наиболее вероятным путям российского будущего, завод воплощал собою национал-технократическую, архаично-прогрессивную идею, то есть устремление к будущему в карете прошлого, с графеновым покрытием, на конной тяге. Вторая картина изображала массовый повал тайги и героическое строительство первого вагоностроительного гиганта, возведенного в здешних краях руками раскулаченных, сосланных и просто безработных. На строительстве завода вместе комиссарили отцы знаменитого барда, великого режиссера и легендарного фарцовщика. Все трое впоследствии были неразлейвода, а отцы пополнили число сосланных, высланных, лишенных всех прав состояния, а впоследствии самой жизни — поскольку позволили себе считать, что это их страна и что государство — это они. На третьей картине завод посещал Г. К. Орджоникидзе, сказавший в речи на XVII съезде с почти отеческой нежностью: «Много есть у нас прекрасных строек, но нет такой изящной, такой во всех отношениях прелестной стройки, как Перовский локомотивный завод». И все засмеялись с такой же нежностью, как родители при виде шаловливого дитяти. Г. К. Орджоникидзе любил эту стройку, бывал тут неоднократно, а когда отцы барда и режиссера начали исчезать в мясорубке, из последних сил пытался их вытащить оттуда, и утром того рокового дня еще звонил на роковой завод, а днем уже нажал на роковой курок.
На четвертой картине завод спешно переходил на военные рельсы, изображенные тут же: по ним отправлялась на фронт новая продукция, танки, эти трактора войны, как с придыханием заметил гид. Тогда перовцы гостеприимно приняли Приволжский тракторный, эвакуированный из-под Сталинграда, и вместе они все силы отдали фронту. Страх сказать, война была для завода звездным часом: принимая эвакуированных, он расширился, оброс бесценными кадрами и на неделю раньше обещанного дал фронту легендарное изделие № 12 — тогда это был танк, стоящий теперь на постаментах во всех городах Курской области и кое-где в Восточной Германии. Работа над его летающим вариантом — великий замысел, похеренный при хрущевских сокращениях, — была отражена на пятой картине, где на полигоне, задрав головы, стояли очкастый конструктор, бровастый директор и плечистый рабочий. То, на что они смотрели, было столь секретно, что не изображалось, как Аллах в исламской традиции, — но, как в той же традиции, истинно верующие могли узреть летающее чудовище; и Тихонову оно представилось ясно — многотонное, защитного цвета, на просторных брезентовых крыльях с алой эмблемой, почему-то аэрофлотовской. Тихонова поразило, с какой любовью выписаны были травинки полигона, даже робкие цветы у ботинок главконструктора: само изделие, возможно, вовсе не летало или падало на двадцатой секунде, вбивая в сухую почву полигона государственные миллионы, — но травка, очки, брови… это да. И Тихонову стыдно стало насмешничать.
Шестой шедевр, однако, заставил его переспросить гида, — мало ли, ослышался; но нет, перед ним был траурный митинг по случаю смерти Сталина. Хотя музей созидался в семидесятые, когда любимое имя произносилось с осторожностью и, несмотря на полу-официальную реабилитацию, избегалось елико возможно, — в Перове не потерпели никаких умолчаний. Траурный митинг шел в ночном цеху, при свете раскаленного металла (Тихонов не стал уточнять, были тут ночные вахты постоянной практикой или специально решили запустить цех на всю ночь, чтобы таким образом почтить память самого полуночного полуночника). Огромный бюст — видимо, только что отлитый, — занимал половину первого плана; рядом на трибуне возвышался тот самый директор, который только что смотрел в небо. Теперь, глядя прямо перед собой напряженными красными глазами — покрасневшими то ли от слез, то ли от жара, — он явно в чем-то клялся. Вокруг чернела безмолвная, озадаченная толпа, не представляющая, как же теперь и на кого покинул.
— Я вижу, вы хотите что-то сказать, — заученно произнес гид. Видимо, большинство посетителей не могли удержаться от полемики: да, достижения, но с другой стороны…
