— Ты сам за мою ногу зацепился! — ответил революционер, хотя сказочник ни о чём его не спрашивал.
Все с любопытством посмотрели на забрызганный рукав. Казнит? Помилует? Короткая тишина тянулась ужасно долго.
— Мы уберём детей с улицы, — тихо произнёс тонкий рот, а белые пальцы промокнули рукав салфеткой.
Снова наступила тягостная тишина. Белые пальцы черкали в блокнотике, поэт Саша ёрзал, сказочник шмыгал носом. Димка вспомнил, что в детстве мама гладила его по спине, когда он плакал или переживал из-за чего-нибудь. Маме на йоге объяснили, что на спине у каждого человека расположены успокоительные точки. Димке очень захотелось погладить по спине и сказочника, и того, кто черкал теперь в блокноте. Чтобы они не нервничали. Они же оба нормальные ребята, чего им ссориться, всё будет хорошо… Но Димка даже подумать особо на эту тему не успел, потому что икнул. Органы пищеварения решили подставить своего хозяина по полной. Однако этот непроизвольный и непредвиденный ик сработал на пользу. Все переглянулись, не поверив своим ушам. Переглянулись и увидели друг у друга в глазах одно и то же. Пушкер икнул! И захохотали. И распорядитель, и маршал-попечитель, и Яша-Илья, и Лиса, и Марат, и драматург-революционер, и сказочник, и даже тонкий рот растянулся в неподдельной улыбке. Все покатывались на разные лады. Яша-Илья всхлипывал и охал, Наташка басила, поэт Саша подвывал, драматург-революционер смеялся тонким отрывистым смешком.
— А что у вас с глазом? — спросил у Димки тонкий рот, сажевый глаз подмигнул остальным. Все снова заржали.
— А что у м-еня? — На последнем слове Димка опять икнул. Тут вдобавок снова пробурчало в животе. Протяжнее и громче прежнего. Димка густо покраснел. Молодые литераторы залились совсем уж без удержу.
— Вы вообще все какие-то пораненные. У вас глаз подбит, у вас рука, у вас голова, у вас, — сажевые глаза вгляделись в Лису, — тоже синяк. Можно подумать, что не литературный конкурс, а чемпионат по регби.
Этим словам тоже смеялись. И долго ещё смеялись все вместе, а потом ещё некоторые, самые смешливые, по отдельности дохохатывали. Так бывает после дождя, когда с неба уже лить перестало, а с деревьев ещё капает. Наконец, когда литераторы устали смеяться, драматург-революционер, уже некоторое время постукивающий ботинком о перекладину стола и набирающий то и дело воздуха в рот, решился на вопрос. Долго не решался. Нельзя же просто так задавать вопросы, когда ты революционер. Надо марку держать; выглядеть достойно, но не хамовато, быть прямым, но гибким. Революционер начал спрашивать, вспомнил, что забыл включить диктофон. Включил. Извинился зачем-то и задал вопрос целиком. Тонкий рот переспросил, задавая вопрос, революционер стучал ботинком по перекладине громче прежнего, а громкость голоса убавил. Революционер повторил, но уже совсем разнервничавшись. Слова перепугались, картавость усилилась, и нельзя было совсем ничего понять.
— Он спрашивает, почему вы не пишете, если всем известно, что вы любите литературу! — не утерпела Наташка, сидевшая поблизости. Революционер смутился и буркнул «спасибо».
Сажевые глаза улыбнулись:
— Ну как же не пишу! Пишу… по-своему. Вы себе не представляете, какое удовольствие, когда, занимаясь политикой, просчитываешь ходы, прикидываешь, как и что сработает, а в конце получается именно то, что ты задумал. Это и есть настоящая литература!
— Извините, пора заканчивать, — сказал распорядитель. Первые его слова после «он сядет здесь», когда речь шла о стуле. Все засобирались, почувствовав себя заигравшимися детьми.
На прощание драматург-революционер подарил белым пальцам номер литературного журнала со своей публикацией, поэт Саша вручил дискету с собственными сочинениями, дагестанский фантаст — листик с коротким рассказом про высадку на Марс. Потом все выстроились, чтобы сфотографироваться. Золото и хрусталь блеснули в зеркально начищенных ботинках. Лиса, поёживаясь, пристроилась рядом.
Замёрзли?
Чуточку, — низким голосом ответила Лиса. — Ой, у вас волос на плече. — Она сняла с щегольского рукава волос. Вот проныра, ей бы и этот пиджак накинули на плечи, но маршал-попечитель, державший фотоаппарат, попросил всех улыбнуться. Димка замешкался, и его оттеснили. Он потыкался в плотно сомкнутые спины молодых литераторов, попробовал встать на цыпочки. Тщетно. Втиснуть свою физиономию в историческое фото Димке не удалось.
***
После аудиенции с зелёной газировкой все побежали в туалет. В писсуаре Димка увидел прикольную штуковину — маленькие футбольные порота с пластмассовым мячиком величиной с вишню, прикреплённым на леске к верхней штанге. Задача в том, чтобы попасть струёй по мячику. Димка включился в игру. Несколько секунд мячик подрагивал в глубине ворот. Димка даже пожалел о том, что выпил недостаточно зелёной газировки. Ширинку застегнуть забыл. Об этом ему сказал поэт с бородкой гранда.
— В мячик заигрался.
— Отлил в таком месте, нечего больше желать. — Поэт пригладил бородку перед зеркалом.
— Ребят, а может, он скажет, и премии вернут? — воодушевлённо воскликнул крашеный поэт Саша, но никто не ответил.
Провожая молодых литераторов по коридорам, распорядитель попросил ступать по краю ковровой дорожки, там, где узор.
— Посередине первые лица ходят, а мы по краям, чтобы не затаптывать.
Проходя мимо замерших стражей, через безразличные уже металлоискатели, забирая возле урны конфискованный штопор, Димка подумал, что власть осуществляют не люди, власть осуществляет сама себя. Она вселяется в людей, как инопланетяне в фильмах вселяются в человеческие тела: выбирает подходящее и через него действует, а когда его ресурс вырабатывается, отбрасывает, как пустой пакетик из-под сока, и находит следующего. Власть влюбляет человека в себя, подсаживает на себя, постоянно держит в напряжении, вертит человеком, как стервозная баба вертит каким-нибудь подкаблучником: «Не подаришь колечко — уйду к другому». Ей нужны постоянные подношения, «подтверждения любви». Она подстрекает, провоцирует, подталкивает. И ты посвящаешь всю свою жизнь тому, чтобы её удержать. Но никакие жертвы не гарантируют её верность. Всё равно отвалит, когда высосет до дна. Кажется, что люди, стоящие у власти, решают вопросы, но они делают лишь то, что должны, что ОНА им нашёптывает. И никакой отсебятины. Всё равно, что лежать под несущимся поездом и думать, будто ты машинист, рыпнешься — отрежет руки, ноги и голову.
* * *
Иногородние литераторы погрузились в «Икарус», который повёз их в гостиницу. Жители столицы, в том числе и Димка, попрощавшись со всеми до следующего дня, направились кто куда. Димка пошёл к метро.
В интервью одного кинорежиссёра Димка вы-читал, что на всяких фестивалях и конкурсах обычной практикой является предупреждение победителя заранее. Если номинанту светит приз, то накануне его недвусмысленно просят обязательно прийти на церемонию награждения. А то мало ли что, человек разнервничается, запьёт или не явится просто, чтобы не видеть, как награду вручают другому. Весь день Димка ждал, что кто-нибудь из жюри подойдёт и шепнёт на ушко заветные слова: «Обязательно приходи завтра». Тщетно. Все молчали, Гелер прятал глаза. У Димки из головы не шло, что Липницкая попросила прийти Яшу-Илью и Лису. Неразбериха какая-то, зачем она пригласила двоих? Приз решили разделить между ними? Димка пытался себя успокоить; это ведь просто игра, попробовал и всё, на этой премии свет клином не сошёлся… Но негодование пересилило. «Вашу мать! Я ведь не хуже других! Что, этот врун Яша-Илья со своими выдуманными героическими писульками про войну достойнее меня?! Мошенник, даже имя не настоящее! Или хитрожопая Лисица, скинувшая себе три годика?! А она небось букву и получит! Старпёры все эти мотивы из русской литературы обожают! Берёзки, плачущие бесприданницы, гимназисты синеглазые…»
Хватило недели, чтобы Димка поверил в то, что он писатель. И не просто писатель, а самый достойный из всех съехавшихся на конкурс. Раньше жил и в ус не дул, а тут… Он успел привыкнуть ссать в раковину, бегать по ночам на станцию за водкой, выпивать в прокуренной комнатушке, засыпать на полу… Не просто привык, а полюбил. А теперь его хотят всего этого лишить! Поиграли и выставили за дверь, да?! «Х#й вам! Я ещё повоюю, я буду упираться, царапаться, кусаться, но меня не вытурить с этого бала! Я ещё почитаю вслух на стадионах, кубики моего пресса будут блестеть, а тысячи девчонок получат свои первые оргазмы именно от моих строк! Я ещё спрошу со сцены, какой рассказ они хотели бы услышать. Ещё уточню: «Что? Громче!», когда сорванные глотки будут реветь названия. Я ещё увижу тысячи губ, шепчущих мои строки в унисон со мной. Я ещё утру вспотевшее лицо майкой и брошу её в обезумевшую от счастья толпу. Красавицы ещё будут слизывать икру с моего тела. Президент ещё приедет ко мне, трясущемуся старику, на чашку чая. Известие о моей кончине облетит весь мир, в честь меня назовут улицы и города, на домах, которые я хоть раз освятил своим визитом, повесят мемориальные доски. Повсюду учредят фонды имени меня, а за право изваять мне памятник будут биться лучшие скульпторы! Я теперь молодой писатель, б##! Поняли, вы?!. Правда, придётся бороду отрастить: русский классик должен быть при бороде. Но это вопрос времени…»
