Меня незаметно перетянуло из блаженных мечтаний в неуютные пучины самосожаления. Осознав это, я закуталась поплотнее в собственное тело и погрузилась в придуманную самолично медитацию. Расслабилась и под медленный ритм сердца представила качели, на которых покоится моя скромная тушка. Прогретые солнцем и пахнущие смолой доски сладко укачивают… аромат чайных роз наполняет ноздри и легкие…
— Привет!
Качели все так же раскачивались, но пахло уже не воображаемыми цветами, а реальным океаном.
В мои зрачки упало непроглядно-синее небо. Прямо из высокого ультрамарина тянулись две веревки, поддерживавшие конструкцию, на которой я раскачивалась. Я замедлила размах качелей, чтобы рассмотреть, где нахожусь. Подо мной была безбрежная пустыня вод, от которой поднимался аромат соли и водорослей.
Это было похоже на мой сон, пришедший ко мне пару лет назад и запомнившийся до мельчайших подробностей. В нем я летала на спине белоснежного дракона — над такой же океанской гладью. Периодически дракон нырял с высоты в воду, вместе со мной, вздымая веер изумрудных брызг. А потом был берег, где он обратился в человека. Но я знала, стоит ему погрузиться в пучину, и он станет самим собой. Мы стояли на высокой скале, далеко внизу была глубокая протока и мраморная, шахматной расцветки площадка, над которой был слой воды с полметра. Он прыгнул в протоку, чтобы снова стать драконом. А меня кто-то толкнул в спину — и я рухнула, понимая, что упаду на каменную площадку и разобьюсь насмерть. Но в паре сантиметров от смерти его когти сомкнулись на моих плечах. А спустя мгновение мы оба погрузились в глубокую чистую воду, и я почувствовала, что тоже становлюсь драконом… Помнится, в этом месте меня разбудили, чем я была несказанно раздосадована.
Благодарная Спутнику за вернувшееся ощущение того дивного сна, я огляделась в поисках его персоны.
Он сидел на самом краю гигантских качелей и смотрел вниз. На нем была зеленая ветровка, капюшон которой закрывал голову до подбородка, и камуфляжные штаны, заляпанные глиной.
— Спасибо за…
Он не дал мне договорить, предупреждающе подняв ладонь:
— Тише. Смотри…
Я уставилась в то место под нами, куда он указывал.
Солнечные лучи буравили воду золотыми пальцами, и в ее прозрачно-зеленых потоках носились сотни странных и прекрасных созданий. Они отдаленно напоминали гуманоидов — если последних выкрасить в синий цвет, вместо ног привесить прозрачные щупальца, как у медузы, и пустить вдоль тел перебегающие радужные всполохи. Они то свивались в переливающиеся круги и спирали, то рассыпались на отдельные замысловатые фигурки по два-три создания в каждой.
— Что это? — заворожено прошептала я.
— Красота.
— Нет, а что они делают?
— Кто знает. Может, выражают таким образом свою ненависть друг к другу. А может быть, свою любовь.
— То есть, это либо война, либо бурное примирение? Не находишь, что это довольно-таки различные, я бы даже сказала, противоположные состояния?
— Какое это имеет значение? С той высоты, на которой мы находимся, мы не можем судить, хорошо они поступают или плохо. Мы можем лишь любоваться их красотой. Представь, что кто-то такой же далекий от вас, как мы от них, наблюдает за вашими войнами, за ядерными взрывами и отмечает, как великолепен багрово-серый гриб, вознесшийся над разрушенным городом. Он не видит лиц людей, обезображенных страхом и болью, не видит исковерканных тел и крови. И он заключает, что война — это величественно и красиво.
— Зачем ты мне все это говоришь?
Он повернулся, и у меня в который раз возникло желание стянуть с его лица проклятую белую маску, лишенную выражения.
— Просто захотелось показать тебе это и поговорить о понятии прекрасного и понятии доброго.
— Может, лучше сказку?
Но просительные нотки в моем голосе были проигнорированы.
— Представь две параллельные прямые. На одной располагается шкала 'добро-зло', на другой — 'красота-уродство'. Они так располагаются в пространстве, что, находясь в разных плоскостях, при этом…
— Слушай, — бесцеремонно перебила я его, — не грузи, пожалуйста, мой бедный мозг. А не то он лопнет или расплющится.
— Тебя можно пронять лишь конкретикой?
Он взял мои ладони и на одну посадил бабочку (вовремя запорхавшую у правого уха), а другую быстро порезал чем-то, да так, что я вскрикнула. Выступила круглая и блестящая, как сироп, капля крови.
— Ну, и что из этих двух вещей добрее, согласно вашей морали? И что выглядит красивее, если взглянуть отстраненно?
Я тупо переводила взгляд с одной руки на другую.
— Задолбал! Правда, ну что ты за зануда? Мне всего шестнадцать, я не обязана разбираться в тонкостях твоего мировоззрения. Так что, пока еще по-доброму прошу: расскажи еще одну историю из того мира — про эндорионов, ит-хару-тэго и прочее. А свои нравоучения оставь для моей следующей жизни. Может, тогда я проживу подольше, стану старой и умной и сумею, наконец, тебя понять.
— Нет, маленькая, зануда у нас ты. А сказку ты сегодня не заслужила!
Он стал стремительно видоизменяться, и вот уже жемчужного цвета дракон, ухватив меня когтями за плечи, поднял над качелями. Мы пролетели с десяток метров, затем когти разжались…
В голову лезут странные мысли,
странные мысли о самоубийстве,
словно пиявки черные, скользкие.
Вот уж и вправду, незваные гости…
А.В.
Помнится, я обещала рассказать поподробнее о своем названом братике. Так вот.
Ему двадцать девять. Сказать, что он талантливый, или умный, или необычный — не сказать почти ничего.
Он родился в славном городе Магадане. В армии служил в десанте и однажды сбежал с губы. Дезертировал. После чего прошел в одиночку шестьдесят километров по зимней тайге. Те, кто знал его в тех краях и в ту пору, до сих пор вспоминают с восхищением, называя 'амурским волком'.
Потом оказался в Питере. Мой невероятный ненасытный город поглотил его, жадно вобрал в свое нутро: две женитьбы, двое детей, неудачный прыжок с парашютом, кома и несколько месяцев больницы (где его поспешили обрадовать, что он никогда больше не сможет ходить)… Прожив на свободе три года с липовым паспортом, пришел с повинной: устал быть вне закона — после чего полтора года отсидел в тюрьме.
Да, биография у моего братца еще та… на два-три романа потянет. (И он их обязательно напишет когда-нибудь, мне так кажется.)
Первый раз мы пересеклись на Марсовом поле. Тогда я встречалась с Фоксиком, о котором уже рассказывала. После разрыва с женой Акела ночевал прямо там, у огня — других 'вписок' у него не было. Мы втроем проговорили всю ночь, после чего он был благополучно 'вписан' в крохотную комнатушку Фоксика, битком набитую неформалами. Несмотря на неслабую разницу в возрасте, мы вели долгие тет-а-теты о жизни и смерти, истине и смысле. И как-то само собой получилось, что он стал звать меня сестренкой, а я его — братом.
В ту пору все называли его Чужим. Мне не нравилась эта кличка, хотя, говоря по правде, она ему подходила: он считал себя чужим для всего и всех и вел себя соответственно. Я, единственная, называла его Акелой — в честь белого мудрого вожака-волка из 'Маугли'. И постепенно следом за мной его стали так величать и остальные.
Помню, как-то Фоксик вселил меня и себя в двухкомнатную хату (друг куда-то уехал на пару недель). После особенно трудного 'аска' и бдения на Марсовом (место, располагающее ко всякого рода философским темам), я спала в одиночестве, сладко и крепко, как зимний сурок. Разбудили меня вопли под окном. Не до конца проснувшись, я выползла на балкон.
— О, Росси! Классно, что ты проснулась! А то Акела полез тебя будить!
Во дворе стояли Чакра и еще какое-то чудо женского пола.
— Куда?!
А надо заметить, что хата приятеля находилась на последнем этаже хрущевки.
— Да он по водосточной трубе уже до твоего окна долез — камушки в стекло бросает!..
Квартира была угловой, и видеть упомянутое окно — вкупе с водосточной трубой — с балкона я не могла. (К счастью — это избавило меня от сильного нервного потрясения.)
— Скажи ему, пусть слезает! Немедленно!!! — Я аж охрипла от восхищения и ужаса. — Сейчас я открою — заходите!..
И вот так всегда…
Акела выпадал из любых правил, не вписывался ни в какие нормы.
Когда он лежал в больнице со сломанным позвоночником, первая жена с маленьким сыном ушла к его другу. (Которого, между прочим, он вызвал из родного Магадана и обеспечил приличной работой.) Акелу удержала на поверхности жизни только нечеловеческая жажда мести. Я читала его стихи того периода: о том, как он погружается в древнюю чернейшую магию, чтобы научиться уничтожать предателей — не тела, но самые их души.
