— Прекрасно! — восхитился Васильев и положил руку ему на плечо. Угрюмый Климов не мог понять, шутит начальник или просто заставил себя забыть о тревожных новостях уходящего дня. — Фуникулер — это дело!
— Люди будут плыть над городом, возноситься на скалы, — фантазировал Хрустов. — А внизу — плавательный бассейн…
— С синеватой водой, для красоты можно подкрасить, — смеялся Васильев. — Купоросом! Так на юге делают, я видел в Италии!
— Купоросом! — заливался счастливым смехом, хрюкая в нос, Хрустов. — А еще можно — зоопарк. И библиотеку фантастики, единственную в мире. Чтобы только фантастика!
— Братья Стругацкие! — замахал руками Леха-пропеллер, которому не давал раскрыть рта Хрустов. — Братья Вайнеры!
— Вайнеры — детективщики! — отрезал Хрустов. — Библиотека детективной литературы будет организована на Мраморном заводе. Если я буду мэром, они тоже будут относиться ко мне? Директором библиотеки назначу Ивана Петровича! Вся милиция будет уважать.
Климов смолчал. «Зачем так обо мне? Неужели думает, что мне это приятно? Как только заходит речь о милиции, лагере, оглядываются, подмигивают».
— Не люблю я книги про кровь, — все-таки не удержался Климов. — Про пшеницу люблю, про агрономию.
— Молодец! — как бы одобрил и обрадовался Васильев, но по смеющимся его глазам Климов видел, что не верит, что слушает сейчас только болтовню Хрустова. — Молодец, Иван Петрович!
— И дирижабли вместо такси… для молодоженов у ЗАГСа! — продолжал Хрустов. — А медовый месяц в подводной лодке в нашем искусственном море… чтобы никого вокруг!
Васильев кивал и звонко хохотал. А на прощание выдал неожиданные слова:
— Лев Николаевич… Иван Петрович… Леонид… Борис… Сергей… Я бы хотел, чтобы вы стали моими друзьями. Друг — это человек, который говорит правду. Увидите где какие неполадки — звоните прямо мне. Или приходите. Хоть сюда, хоть в Управление. Так и скажите — мы его помощники. Хорошо?
Парни недоверчиво молчали. Один Хрустов кивал, как китайский болванчик на базаре в городе…
Когда вернулись в общежитие, легли — не спалось. Все, надо полагать, размышляли о встрече с Васильевым. Полежал, встал Серега — захотел есть. Зажег свет, долго тыкал и резал ножом, открывал банку тушенки. Чтобы помочь ему, поднялся что-то бурча, Хрустов, за ним и Леха — раскачав скрипучую койку и чуть ли не сделав кульбит в воздухе. Климов остался лежать, закрыв глаза.
Он слушал, умиленно слабея, как щелкают челюстями голодные парнишки, как негромко переговариваются о добром начальнике.
— Мы теперь его опричники! — шептал, давясь от радости, Хрустов.
Серега сбегал к девушкам в соседний барак, принес кипятку в чайнике — и Климов слушал, как они пьют, обжигаясь, в прихлебку с хрустящим сахаром.
— Ты там спокойней, — проворчал Климов Никонову, не открывая глаз. — Горло обожжешь, рак заработаешь…
— Дядь Вань, — обрадовался заботе Серега. — А как по фене наган? Пушка, да?
— Вчера я прочел в «Комсомолке», — пробурчал Климов, — один школьник в Иркутске прибор изобрел — видит сквозь землю. Ты бы в вечернюю, Серега, пошел. А я уроки проверять буду. И Тимирязева почитай, умный был мужик, про природу писал, понял?
— Я не против… — вздохнул Серега. — Но знать-то охота.
— Ты зануда, дядь Вань, а не бывший зэк, — вставил легкомысленный Хрустов. — Да объясни ему! И нам небезинтересно! Нуте-с!
Климов повозился на прогнувшейся койке, нехотя стал говорить.
— Ну, наган… это по тамошнему «ствол»… «сучок»… «нагоняй». И хватит, хватит… мерзость все это! — Он пристально глянул снизу вверх на Серегу. — Не торопись, не чавкай, не в самолете. А еще раз напьешься — мордой о бетон «миру мир» напишу! Понял?
Никонов, стесняясь, ел, задерживая жевательные движения. Хрустов и Борис долго комментировали остроумие бандитского слова «нагоняй».
А Климов все раздумывал про меньшого своего дружка Серегу, к которому привязался, как в жизни ни к кому не привязывался. Пацан рассказал ему всю свою жизнь. Был он из-под Енисейска, из таежной деревушки, где у коров ноги по колено в чернике. Учился в школе — не доучился, потянуло СССР посмотреть. Почему-то все восхищаются, когда в книгах прочитают о том, как мальчишки убегали из дому, уходили с пиратами, с разбойниками клады искать, а когда в жизни такое происходит, начинаются упреки, ремень. Как будто не вчера смотрели со слезами радости кинофильм про Тома Сойера и Гека Финна. А куда Серега хотел бежать? Он часто слышал по радио про Красноярск, что ГЭС там строят. Стихи артисты и пионеры декламировали: «Красноярск, Светоград! Не боимся мы преград!» Серега туда и решил податься. Но мать ни в какую: ведь еще малой… пропадет… А отец — не отец, отчим — так грозно на него смотрит всегда, что Серега и не знал — обрадуется он, если пасынок уедет, или еще больше рассердится. Серега решился — и объявил, как революционер, голодовку. Лежал на кровати и голодал. Отчим побил его чем под руку попало, а под руку ему попался именно старый милицейский ремень с пряжкой. Белобрысый Серега с розовыми от слез глазами лежал, трясясь от горя и заброшенности, и ни за что не вставал. Что с ним сделал бы далее отчим, неведомо, но отчим уехал на кордон, он по службе принадлежал к лесничеству. К Сереге приходили из школы — он ни с кем не разговаривал. И стыдно было (лежит, как обиженная девица), и безразлично уже… Как во сне, прошли три дня. Слух распространился по селу, что голодает-то он из-за Наташи Поповой — она вдруг начала дружить с городским мальчиком Митей, который приехал с папой-журналистом к соседям Наташи Ефимовым. У глухой старухи в сундуках лежат тяжелые, словно из камня, книги, написанные от руки в прошлые века. За этими книгами папа с сыном и приехали. У Сереги тоже имелась одна замечательно старая книга — изданная аж в 1949 году, за десять с лишним лет до его рождения, и он ею очень гордился: «Остров сокровищ». Древняя книга. Когда Серега показал ее Наташе, та фыркнула, даже замочек ее портфеля раскрылся. И что тут смешного? Сама-то!.. нашла с кем дружить — с этим толстым, как жаба, болтливым, как бабуля на завалинке, нарядным, как девочка в день рождения, городским прохиндеем, который так и смотрит, как бы старые бабкины книги слямзить. Свою Серега зарыл в тайге. Там и решил продолжить голодовку — теперь уже точно во имя Наташи, а также во имя отъезда. Была середина лета. Серега сказал матери, что уходит вместе со школьными товарищами в поход, и канул в дебри тайги, которые очень походили на джунгли, только не было обезьян и жары, зато пищало множество комаров и ночью кто-то кашлял неподалеку, может, чахоточный леший. Лежал Серега три дня и три ночи на поляне, среди цветов и диких пчел, обливаясь слезами — жалея себя, жалея мать, не зная, чем заняться, что тут можно поесть. Если дома он еще хлеб иной раз тайком умнет, то здесь, кроме ранней желтой брусники и редкой малины, — вовсе ничего не было. А дальше сунуться, в богатые урочища, он боялся — вдруг заблудится. Если бы какой товарищ был рядом! Лежал Серега в траве, смотрел на муравьев, и все надеялся, что Наташка вспомнит о нем, бросит своего Митю и прибежит. Заодно принесет в портфеле вкусной еды (хлеба с яйцом) и справку от матери (а мать у Наташи — завуч школы), что Серега вправду был в походе и что вел себя удовлетворительно. Но девочка не приходила. Может, ищет да заблудилась, девочки плохо ориентируются в тайге. Серега решил помочь ей и вышел на опушку, стал кричать, как Тарзан: «Ао-оуа!..». А его уже взрослые искали, увидели. Люди-то прознали про обман, никакого похода не намечалось в школе. Отчим вновь со своим ремнем поймал Серегу за шкирку, зверски оскалился и хлестнул — но пасынок в этот момент уже упал — он ослабел без еды… и отчим попал пряжкой себе по ноге, заорал, как мамонт. Тут подоспели учителя — и мальчика не дали в обиду. Отчим ходил черный от злобы два дня, потом подозвал к себе пасынка, дал пятьдесят рублей и сказал: «Езжай, дуралей, на свои стройки… только не пиши матери слезных писем — убью!» Серега сел на белый, не очень чистый теплоход, и приехал в Красноярск, а там рядом и Светоград. Вокруг высились зеленые горы с золотыми звездами — подступала осень. На обрывах, на самых недоступных скалах щелкали на ветру красные флаги. Серега спросил: «Где тут ГЭС строят?» Люди рассмеялись: «Какую? Красноярскую?! Да она давно построена, ток дает!» Серега не поверил, сел в рабочий автобус, поехал, видит — точно! Как огромный гребень, перегородила плотина реку. И лампочка над входом горит. Так чего же он сюда рвался?! И как они быстро без него управились? Серега загрустил, сунулся в двери под золотыми буквами «Промстрой», «Сибвостокмонтаж» и пр., но никакой специальности у него не было, никому он тут не нужен. Какие-то парни обещали на курсы устроить, Серега угостил их водкой. Проснулся на скамейке — никого, и денег нет в кармане. Правда, возле щиколотки в носке остались — отчим так от серегиной матери прятал, Серега запомнил. И хорошо, в милицию не забрали. Серега потом с другими парнями познакомился, купил портвейна, чтобы оставили переночевать, среди ночи в драку полез — показалось, что они усмехаются над ним, деревенским. А драться не умел. Серегу стукнули — раз-второй под дых, потом кто-то поднял его с пола, и Серега увидел — рядом дядька бородатый стоит, страшный, хмурый, в очках. Это и был Климов. «Не трогать!» — рявкнул, и все закивали. Сперва Серега побаивался его, а Климов таким добрым оказался, демонстрировал фокусы разные — с картами, со спичками, с бутылками… Он увел мальчишку к себе в гостиницу лицо отмыть, йодом прижечь. У него в чемодане оказалась настоящая аптека. А жил он в номере с зеркалом и ванной. Серега впервые в жизни увидел ванну. Она была белая и очень короткая, в ней можно было сидеть, поджав к себе ноги. Но и то здорово — белая ванна с горячей водой! Дядя Ваня рассказал, что был он в далеких краях, в командировке, потом ездил на Нурекскую ГЭС, работал с туркменами и узбеками, ел сушеные дыни и пил чачу, но скучно стало — решил подать в Красноярск. Тоже помнил из газет: «Красноярск, Светоград!», — а оказывается, тут никто и не нужен, ГЭС давно работает, уже себя окупила, и большинство строителей разъехалось. Дядя Ваня предложил Сереге махнуть на Север. Они две недели грузили на вокзале мясо и ящики, купили билет на самолет — и оказались на Севере. Серега запомнил обледенелые деревянные тротуары. Мела метель, они с Климовым куда-то ехали, мерзли, вокруг народ крикливый, бездомный. Кто-то от алиментов сбежал, кто-то от скуки в тундру забрался, а кто-то знал, зачем прилетел: специально учился строить гидростанции в вечной мерзлоте. Серегу удивило объявление «Костры не разжигать! Берегите вечную мерзлоту!» возле трех новых домов на сваях — это чтобы они не покосились, не рухнули… Постепенно из шуточек бородатого дяди Серега понял, в какой он длительной командировке был. И еще больше привязался к нему — жизнь Климова казалась ему загадочной, интересной. Когда они купались в ледяном среди лета Енисее или ходили в баню, Серега разглядывал татуировки на груди и руках Климова — все эти якоря, «не забуду маму», «Н.А.», «Лена», звезды и пивные кружки. Климов же почему-то стыдился их. Он старался одеваться и вести себя так, чтобы его не принимали за «химика» или бича. Однажды некий городской фраер проехался насчет его бритой головы, сравнил ее, кажется, с лупой. Климов одним рывком скрутил нахала, как кучу тряпья, и ножницами остриг ему волосы, будто барану. И орал в уши страшным басом: «Еще раззявишь хайло — пельмени отрежу!» и отпустил. Того фраера больше не видели. Но работать Климов умел с радостью — соскучился. Когда в порту работа кончилась, они с Серегой нанялись истопниками, заодно по очереди дворниками подрабатывали. Шаркая метлой, Иван Петрович пел чаще всего один романс со словами «С устами сольются уста-а…» и, внезапно смутившись, хохотал, как пустая бочка, тер замерзшему Сереге уши, рычал, оборачиваясь, на кусты ночью, весело пугая мальчишку — мол, медведь. А когда наступила весна и поплыли облака зеленого кровавого гнуса… пошла мошка… дышать, есть, пить, жить стало невозможно… Климов сказал: «А ну их, эти полярные башли, едем, Серега, на юг». И они покатили в Саяны. И вот живут здесь. Климов учит Никонова труду, поведению и очень строго опекает. Курить разрешает не больше десяти папирос в день, пить алкоголь — не больше рюмки, и только если есть серьезный повод…
