Евгений Федоров - О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

Я твердил, то и дело звал на подмогу Бердяева, повторял, всерьез доказывал, все так и должно быть, что от гения (т.е. от Кузьмы) и не должно ничего остаться, таков закон природы, неумолимый, неотвратимый рок; а теперь хочу попротиворечить себе: проза Кузьмы очень хороша и принадлежит к лучшим литературным образцам той эпохи, а главное, о ней без преувеличения можно сказать, что она написана абсолютно свободным, внутренне расконвоированным человеком. Осторожно вверну на этот раз не Бердяева, а себя, не потому, что так уж горячо люблю себя (острота Маяковского, “себе, горячо любимому”, вспомним!), а потому что подслушано, удачно было сказано, лучше, метче не скажешь, не большая беда и повторить; в повести “Кухня” (“Континент”, 1998, №95), Эдик Бирон, вообще-то персонаж из “Бунта”, говорит о кузьмовской “Белой уточке”: “…совершенно шедевральная штучка, вкус и энергия, точное, мускулистое слово, без изъяна, фактически это поэма, лучшее, что есть в современной русской литературе… смекалистая своя морфология, свой синтаксис, новое, нужное слово, ничего не скажешь”.

Что осталось от прозы шестидесятников? Кое-что. Не бедны. Шукшин, возьмем, рассмотрим Шукшина, ну — рассказы (“Срезал” и др.) великолепны, зависть берет, но таких, что зависть берет, за сердце хватают, не больше десятка, остальное мог бы и не писать, жаль, что так много сил кино отдал, Трифонов, Искандер, Солженицын, “Иван Денисович”, начало ГУЛАГа, опять-таки остального лучше бы не было, перебор, скука, несравненный Веня Ерофеев с “Петушками”, у Венечки не велико наследство, соизмеримо с Кузьмой, а классик, еще какой!

Наверняка, что-то стоящее забыли, не страшно, простится, мы же не фундаментальное исследование по истории литературы этого периода пишем, а так, взгляд и нечто, краткий курс, создаем фон для прославления Кузьмы, вознесения до мифа; итак, закругляя эскизный, плывущий сказ о Кузьме, со спокойным сердцем хочу утверждать, что его опусы на уровне лучших литературных образцов шестидесятников, состоялся Кузьма, как писатель, еще как состоялся, к гордому списку, приведенному выше, смело добавлю Кузьму.

О себе скажу, откровенно, честно, как на духу, если кто и влиял на меня, на мое виденье лагеря (у Кузьмы я улавливал первородство нового виденья, антишаламовского), на мою стилистическую манеру, так это Кузьма, рискнуть так писать в те годы, как Кузьма, нужно колоссальное мужество, вящее, особое чувство языка, особый дар, умение продегустировать и воскресить слово, вот — “Агараки”: “В паре они стояли скульптурно. В поцелуйной позе” (об осликах). Как хорошо! фактурка! Какая дивная мощь пластической выразительности слова, заковыристость сочетается с точным попаданием в цель. Спазмы телячьего восторга. Держите меня, а то я скажу, что “Белая уточка”, “На семь метров”, “Агараки” стоят всей прозы шестидесятников!

Испытываем смешанные чувства, вчитываясь, вгрызаясь в предсмертную записку Кузьмы (она определила ложный след — самоубийство); поди уже вдыхал бесконечность, мутилось сознание, сделана неверной рукой: “Жене же моей отказываю мою кровать, не лучшую, со всем принадлежащим убранством”. Кому именно? Гедде Шор, Элен Диксон, Полине, Маше Столяровой? Почему не лучшую? У него всего одна кровать! Как тут быть? Хоружий, глубокий комментатор Джойса, признал: “Писатели — ужасные люди”.

Все прогрессивные и гениальные русские люди были, есть и будут картежниками и пьяницами, которые пьют запоем (Ф.Достоевский, “Бесы”)