— Ну что ты, батя, несешь?
— Ревнует в отношении производства, — гордо поясняет Петр и, не сдержав радости за карьеру сына, восклицает: — Ну а что ж, коли хорошо? Чистота ж абсолютная! Даже дождевая вода с терминала в море не попадает, сразу на очистку идет! Представь: лебеди плавают! Но не белые, а наши, южные. Черные.
…Кстати, первым лебедем там когда-то был я. Но племяша это вряд ли заинтересует. Зато кое-чем радует Петр.
— Тут как-то померла королева Бурунди, небольшая пьянка была. Так тебя вспоминали с теплом.
— Кто ж вспоминал меня с теплом? — не верю я.
— Ну, этот бровастый… Зыкин наш. Говорит: «Тут твой брат приезжал — большой чудак. По-прежнему умывается из портфеля?» — «Это почему же?» — говорю… В общем, вспоминали с теплом. Ну, я до туалету! — исчерпав все самое главное, с облегчением произносит Петр.
Он удаляется, а я иду с кухни в комнату и погружаюсь в мой роман «Мгла», вечный символ свободы и неопределенности.
Но недолго длится эта идиллия: дребезжит звонок, и я по ритму его узнаю — Лидия Дмитриевна, соседка с третьего этажа! Я открываю. В ней нет уже прежнего кокетства, а лишь отчаяние:
— Этот ваш визави совсем распоясался — по телевизору одни помехи опять! Хотя бы вы…
Спасибо за комплимент!
— …сказали ему!
И я иду.
Плохих Илья Николаевич родился в 1965 году в Свердловске. По профессии инженер-электрик. Стихи публиковались в столичных и провинциальных журналах и альманахах. Живет в Подмосковье.
* * *
На меня все время смотрят стены
трещинок прищуром, паутины.
Я на них в предчувствие измены
вешаю афиши и картины.
На меня все время смотрят двери.
Нет и в этом взоре соколином
ничего, чтоб стоило доверья.
Я глазок замажу пластилином.
На меня все время смотрят окна.
В хмуром взгляде тучи, трубы, д`ымы.
Если их зашторивать неплотно,
то они подсматривают в дыры.
Рисуя кошку
Конечно, довольно обидно для кошки,
что вышли у кошки невзрачные рожки,
но все-таки кошка не будет забыта:
мы ей нарисуем большие копыта.
Мне эти кошачьи копыта весомо
напоминают чугунные гири,
а жители снизу уходят из дома
в тот час, когда бродит она по квартире.
* * *
Говорят, глаза не врут,
говорят, что среди мути
в них не скроет тайной сути
даже самый ловкий плут.
(Говорят, глаза не врут.)
Говорят, глаза не врут,
выражая нас реально:
если есть на сердце тайна,
в них узнать ее — не труд.
(Говорят, глаза не врут.)
Говорят, глаза не врут:
это две большие чаши,
по которым чувства наши,
словно лодочки, плывут.
Большая медведица
Нетопыри спешат повеситься —
остатком дней не дорожат,
когда в Сибирь зовет медведица
своих сбежавших медвежат.
Печален звук, который создали
ее несчастные бока.
На животе большими звездами
мерцают капли молока.
И снова старый слух муссируют
в лесах бессонные медведи,
что матерей своих не милуют
беспечно нынешние дети.
* * *
Под ногами ледяная корка.
Поздний вечер. Вьюга. Стужа. Вторник.
Девушка стучится в двери морга,
рыжий санитар — ее любовник.
Рыжий санитар в халате белом
занят у стола привычным делом,
как хирург, корпит над бренным телом.
(В это время девушка стучит.)
Сквозь больные завыванья вьюги
санитар услышит эти звуки,
санитар помоет быстро руки
и на зов любимой поспешит,
а потом разбавит спирт водою,
а потом из шкафа вынет снедь,
огненной, как лев, тряся главою,
очень задушевно будет петь.
Девушка пожмет в порыве руку
санитару, за талант воздав,
станет тот ласкать свою подругу
на кушетке с надписью «Минздрав».
Под ногами ледяная корка.
Поздний вечер. Вьюга. Стужа. Вторник.
Девушка стучится в двери морга,
рыжий санитар — ее любовник.
Я иду своей дорогой мимо,
и тревожит мысль одна уколом,
что и мне когда-то молчаливым
быть придется встречи их декором.
Издалека
Лене.
Помнишь, как-то на реке
в пбара облаке-дымкбе,
опустившись на колени
и бока худые, в пене,
надувая до овала,
лошадь воду целовала…
Так же истово, до дрожи
я тебя целую тоже
из заснеженной глуши.
До свидания. Пиши.
* * *
Многим не хватает понимания:
кости, попадающие в баки,
могут пригодиться для питания
уличной какой-нибудь собаки.
Если вы не в мусор кость выносите,
а тому, кто в ней всегда нуждается,
то и вам однажды все, что просите,
прямо в руки, прямо с неба свалится.
Андрей Волос
Мутооп
Рассказ
Волос Андрей Германович родился в 1955 году. Окончил Московский нефтяной институт им. Губкина. Постоянный автор журнала. Лауреат Государственной премии РФ, а также премий «Антибукер» и «Москва — Пенне». Живет в Москве.
Л. В. Медицину.
1
Иногда ей казалось, что лицо — чужое. Нет, ну правда, почему — ее? Она могла бы родиться дурнушкой. Или брюнеткой. Впрочем, это почти одно и то же.
Ева щелкнула зажигалкой. Затянулась. Отражение в зеркале дрогнуло и поплыло вместе с дымом. Нет, все в полном порядке. Еще раз затянувшись, нетерпеливо загасила. Взяла с зеркальной полочки флакон и несколько раз окутала себя удушливо-пряными облачками парфюма.
Встала на пороге комнаты.
— Ты опоздал, — бесцветно сказала она горшку с геранью. — Я полчаса ждала.
— Я не виноват! — забасил Мурик. — В окно-то смотрела? Нет, ну ты взгляни! На эстакаде — вообще! Чума!
— Зачем мне в окно? Этого еще не хватало.
Под отсутствующим взглядом светло-карих глаз он морщился, будто ему жали туфли.
— Ну, кукленочек, прости.
— Гад, — сказала она, улыбаясь той самой ледяной и пронзительной улыбкой, которую переняла с лаковых обложек «Фараона». — Какой же ты гад!
Он просиял, сделал шаг и тут же облапил, заглядывая в ее золотые глаза.
— Ты готова?
— Не знаю… Я решила, ты не приедешь.
— Я?! Ты что! Ладно тебе, кукленочек… Поедем в «Бочку»!
— Опять в «Бочку»? — Ева капризно отстранилась. — Надоело.
— Не хочешь в «Бочку» — можем в «Пескаря», — ворчал он.
Она уворачивалась.
— А можем в «Аркаду»… А еще — это, как его… забыл, как называется… Типа это… Короче, Сявый говорил… как его… там дороговато.
Она фыркнула и смерила его взглядом.
— Ты как будто не зарабатываешь!
— Нет, почему… как его… давай… ну?
— Закакал! Отпустил, быстро!..
— Ну, кукленочек!
— Отпустил, сказала!
Мстительно топнула шпилькой по мыску тупоносого лакового ботинка, налегла всем весом, мурлыкнула:
— Будешь еще? Нет, ну скажи — будешь?
Он выругался и, схватив в охапку, резким движением переставил ее на полшага в сторону.
— Ты что?! Ноги-то не казенные!..
Ева едва не упала.
— Дурак! Куда скажу, туда и пойдешь! Понял?!
Отвернулась, готовая заплакать. Дурак! Мясо! Бычина!.. Несколько секунд слушала его недовольное сопение. Приласкает? Не приласкает? Баран!.. Самого бы тебя на шашлык!.. Ну что с ним делать?
— Ладно, что ж, — вздохнула она. — Я тебя прощаю…
Мурик все еще сопел.
— Ну ладно тебе, ладно… Хочешь?.. уж так и быть… к тебе заедем? Хочешь? На.
И подставила губы.
А потом весело крикнула от дверей:
— Мамулечка! Мамуленочка! Закрывайся! Мы уплыли!
2
Как обычно, она настояла на своем и теперь пыталась немного поусластить пилюлю: держа его под руку, говорила на ходу низким подрагивающим голосом:
— Ты меня снова замучил, маньяк. Тебе гарем нужен. Я сейчас с голоду умру.
Над домами уже колыхались серо-синие сумерки, душные, как бильярдная. Ева и в самом деле еще чувствовала сладкую слабость, заставлявшую безвольно клониться к нему.
— Людоед. Туземец. Пятница. Папуас чертов. Только дырок в ушах не хватает. Нет, нет. Ты хуже дикаря. Павиан. Орангутанг. Зверюга… Сколько раз я тебе говорила — сними эту дурацкую цепь.
— Вот опять за рыбу деньги… — пробасил он. — Далось тебе. Все наши носят — и ничего. Голда — она и есть голда. Подумаешь. Протвиновские пацаны все носят. Ты ж с протвиновским ходишь? — все, не выступай за голду.
