- О, прекрасно, - постанывали разомлевшие женщины, - прекрасно, вдохновенно!
- Свертка, даешь свертку! - Забыв обо всем на свете, хлопал себя по ляжкам горбун, только что представивший поэта.
- Какая концентрация! - слышались голоса.
Кто-то кинул в поэта цветком, ловя который, он чуть было не грохнулся со стула.
- Прекрасно, еще, обязательно еще! - молили женские голоса. И тут я увидел; что, кажется, ошибся, считая, что любовью в этой шевелящейся толпе никто не занимается; в дальнем от меня углу мелькнуло изогнутое рыбьей дугой на струне лесы женское нагое тело, слитое с другим, одетым в гусарский мундир с ментиками и обнажившим только необходимую часть. Но на них никто не обращал внимания.
Горбун с изрытым оспой лицом, представлявший поэта, хлопнул в ладони, все замолкли, поэт опять надул щеки, сделал глаза пирамидальными и наконец выдохнул поэтический текст.
- Я!..
И опять все сначала затихли, как перед грядущей грезой, а затем разразились громом оваций. Как ухающий филин, закувыркался смехом беззубый человек, поставленный на середину.
- Какая сила! - неистово завопил горбун. - Какое "я"! Концентрация!
- Какая мужественность, - возражали или дополняли щебечущие женские голоски, - настоящий мужчина!
"Какой идиот", - подумал я, но ничего не сказал.
Поэт, закончивший выступление, хотел было уже слезать, но ему не дали, прося прочесть еще что-нибудь, хоть что-нибудь, и он, поломавшись для поддержания авторитета, наконец смилостивился.
Опять Борей надул немощные щечки с бледным воспаленным румянцем, опять глаза приняли конусовидную стеклянную форму, и опять разорванный рот выплюнул одно единственное слово:
- Бог!.. - произнося "г" с придыханием, как шипящее фрикативное "х". В этот же момент его тело стало прозрачным и сквозь стеклянную плоть засветились молочно-белые кости скелета, проступая как на рентгеновском снимке.
То, что произошло потом, превзошло все ожидания. Этo был Девятый вал восторга, по сравнению с которым предыдущие являлись всего лишь шипением прибоя в галичный морской берег. Даже игравшие на животе положенной поперек тахты женщины в карты, и те замерли на минуту. С визгом бросились бабенки в красных перчатках по локоть и чулках в широкую сетку с подоконника на своих канатах, раскачиваясь над шумящим морем толпы. От ужаса, услышав сакраментальное слово, я схватился за грудь, на всякий случай прощупывая сквозь свитер свой нательный крестик, не зная, что сейчас будет. Внезапно откудато из-под стула, подгоняемый толчками, вылез пьяный в сосиску Мавр Васильевич Юденич в черных сатиновых трусах по колено, приполз на карачках, попытался поцеловать кожаные ноги поэта, но не успел; несколько пар страстных женских рук подхватили поэта, на мгновенье мелькнули кирзовые сапоги, стаскиваемые узкие плавки, и одновременно ласкаемый множеством женских ладоней, поэт оказался унесенным в угол, где предался занятиям не менее вдохновенными. Мой оторопевший взгляд находил все большее число совокупляющихся пар, валетов, троек, каре и покеров.
Постепенно все успокоились. На тахте продолжали хлестать картами. Разносились разноцветнее напитки. Загудел улей голосов. Зазвучала флейта в руках у карлика в островерхий шапке, звук, выпроставшись ниточкой, распускался лотосом, забулькал тамтам под розовыми ладонями негра. Разговор принимал все более светский характер. На какие-то секунды потеряв точку своего присутствия в жизненном пространстве, недюжинным усилием воли вернулся я к самому себе и ощутил, что, оказывается, продолжаю сидеть в углу на маленьком стульчике, машинально прихлебывая жидкость из бокала. Вокруг вилась пряжа беседы. Я прислушался.
- …кажется, ее задержали на крыше, во время наводнения на Шестой Рождественской, - тихо сказал группе слушателей одетый на редкость скромно, мужчина; чье лицо в пенсне напоминало Кнута Гамсуна в двадцатилетнем возрасте. Пока он говорил, вокруг его фигуры вились толпы шелестящих крыльями ночных бабочек, так что ему постоянно приходилось отгонять их руками, ибо они липли к нему как к ночнику. - Подробности неизвестны.
- Никто не видел? - поинтересовался владелец совиной физиономии, ухающий сатанинским хохотом" который тоже присоединился к разговору. - Совсем никто?
- Я же сказал - кажется, и оказал - подробности неизвестны, - резко отрезал скромно одетый мужчина. Две бабочки ненароком, несмотря на отгоняющие движения рук, залетели ему в рот, он смачно прожевал их и добавил. - Они успели исправить только половину табличек.
- Понятно, - подобострастно кивая, сказал сова.
- А что за таблички? - осмелился подать голос я. Все сразу повернулись.
- Кто вы такой? - слишком серьезно для подобной ситуации спросил мужчина, чье лицо напоминало мне норвежского писателя, продолжая обороняться от наседающих бабочек.
- Это не имеет значения, - его вопрос мне пришелся не по душе, - если возможно, поясните про таблички?
- Вы что - не в курсе наших дел? Как вы сюда попали? - продолжал допрашивать он.
- Да, он, вероятно, новоприбывший, - допер радостно заухавший филин. - Вы разве не получили записку? Вы разве не видели на табличках карандашные исправления? Их наносят наши люди каждую ночь.
- Не гони волну, Минос, - опять приказал гонявший бабочек руками. - Повторяю вопрос: кто вы такой?
- Нет, - вмешалась нагая блондинка в детском фартучке на живете. - Пусть расскажет последние новости. Как там план: выполняете и перевыполняете?
- Идите к черту, - тихо сказал я, ибо мне стало скучно. И повернув голову, посмотрел на Викторию, которую уже давно заприметил рядом: она стояла в своем длинном черном платье у подоконника, иногда шепчась с соседками, потягивая из бокала с булькающей оранжевой жидкостью.
- Не цепляйтесь, оставьте человека в покое, - встретив мой взгляд, сказала Виктория, обращаясь к остальным; и только теперь я понял, что она пьяна в стельку; на ее плече сидел и клевал носом от усталости говорящий попугай Федька. - Это мой жених.
- Жених и невеста тили-тили тесто, - проскрипел Федька, и я пожалел, что не свернул ему шею.
Кружок вокруг на мгновение примолк, а затем опять занялся беседой, подчеркнуто не обращая на меня внимания.
- Все в порядке вещей, - внушал кому-то гонявший бабочек руками мужчина, - мы делаем вид, что живем, а они делают вид, что нас нет. Это устойчивое равновесие, кажется, оно устраивает почти всех.
- А, что если сделать вид, что ни нас, ни их не существует? простодушно поинтересовался ухающий филин. И отвечая собственной мысли, зашелся кувыркающимся сатанинским хохотом, эхо которого спиралью затухало в ушах.
- Ты не прав, Минос, - брезгливо подправил его Курт Педерсен-второй? - мы не можем пойти на такое, ибо тогда они назовут нас солиспистами. Мы не должны давать им таких козырей.
- А все же, если сделать вид, что ни нас, ни их не существует? - не сдавался Минос, ибо ему понравилась собственная идея.
- И вида делать на надо, - сам не зная зачем, опять подал голос я, - вас и так никого не существует.
Все, даже бабочки, липнувшие к скромно одетому мужчине, который обладал в разговоре явным приоритетом, замерли на мгновение. Лотос флейты опять взвился звуком, подпрыгивая на ударах тамтама.
- Черт побери, у него снова джокер! - сказал голос сзади и с раздражением щелкнул картами.
В следующий миг блондинка с фартучком на животе вскочила и сделала шаг мне навстречу.
- Красавчик, ты мне нравишься! - проговорила томно она. - Кажется, мы с тобой где-то встречались? - и нагнувшись, вздрагивая растопыренными булками грудей, обняла меня одной рукой за шею, вторую кладя на место, где у меня двойным швом сшивались брюки.
Тутто я и не выдержал.
- Жопа! - отбрасывая ее руки, заорал я слово, которое было уже полчаса у меня на языке и не давало покоя. - Заткни фонтан! - и не зная, как еще досадить, дернул за отвисающий молочно вздутый сосок, как за пипку умывальника. И переворачивая ногой полную пепельницу, выскочил вон, хлопнув за собой дверью.
Как всегда в экстремальных ситуациях, сначала интуитивное чувство - как надо, чувство, распрямляющее пружину действия, и только после - додумывание в виде закрывающей скобки, Виктория, выскочив почти сразу, нашла меня на полу, я сидел с ньюфом Панглосом и, перевернув его на спину, шептал что-то на ухо. Потом сзади раздались быстрые шаги.
- Господи, я так боялась, что ты уйдешь совсем! - тихо оказала она, опуская мне руки на плечи - Ты обиделся?
- Что у тебя общего о этими ублюдками? - не отвечая спросил ее, дергая плечами, словно собираясь скинуть ее руки, на самом деле чувствуя, как размякает от тепла ее прикосновения моя парафиновая душа.
- Это - изгои, с ними не так скучно, как без них.
- Ты можешь сейчас же выгнать эту свору? - спросил я, давая Панглосу пожевать свой палец: он скалился, открывая черный зев, делал вид, что палец отгрызет, а на самом деле лишь легонько его покусывал.
