Играл оркестр, все гудело и двигалось, у многих в глазах стояли слезы; Фурман смущенно и бережно держал в своей заледеневшей от волнения руке горячую мокрую ладошку своей спутницы, чувствуя, как она испуганно вздрагивает время от времени. Фурман даже старался не смотреть на нее…
Вместе с выпускниками из школы уходил «на повышение» и ее директор Генрих Абрамович Трайнин – высокий смуглый мужчина в затемненных очках, обладавший красивым «дикторским» басом. Генрих Абрамович вел в старших классах историю, поэтому через Борю Фурман был в курсе происходящих в школе событий. Огорченно покачивая головой, Боря говорил дома, что теперь, с уходом Генриха, школа начнет разваливаться и все хорошие учителя из нее разбегутся. «Не каркай раньше времени!» – останавливала Борю мама…
Звонящего в колокольчик Фурмана подхватил огромный рыжий одиннадцатиклассник и одним движением посадил его к себе на плечи. Другой высокий парень поднял на руки тихо ахнувшую и побледневшую фурмановскую девочку, и их во главе всей колонны понесли куда-то на верхние этажи, в классные кабинеты выпускников. Там взрослые тети в школьной форме одаривали Фурмана шоколадками, щекотали, прижимали к себе и хором рыдали. И только заглянувшая в кабинет завуч спасла его, наконец…
Осенью выяснилось, что новым директором школы стала мама одного из фурмановских одноклассников, Пашки Королькова. Правда, фамилия у директрисы была другая, чем у Пашки. На осторожные расспросы Пашка отвечал, что она мама как мама, а больше ему ничего не известно.
Внимание Фурмана к молчаливой девочке, снова занявшей свое место на второй парте, проявлялось теперь на новых уроках ритмики, когда во время разучивания танцев Фурман постоянно стремился оказаться с нею в паре.
Однажды кудрявый красавчик Мишка Николаев вдруг подошел к ней первый и пол-урока танцевал с нею. Она казалась все такой же старательно отрешенной и краснела, как всегда. Фурман был взбешен этим бессмысленным поступком Николы и готовился на перемене бросить ему вызов, хотя и сомневался в своей победе. Но потом Никола оставил девочку одну, и Фурман, снова сойдясь с ней, всех простил. Сама девочка, судя по всему, почти не заметила смену партнеров. А Фурман от волнения вскоре споткнулся и чуть не уронил ее. Еще сильнее покраснев, она лишь мельком взглянула, на ногах ли он и способен ли исполнять движения дальше.
Девочка эта часто и подолгу болела, и после зимних каникул ее привычно пустовавшее место вдруг оказалось занято кем-то другим. При выяснении последовала ссылка на Любовь Захаровну. На большой перемене Фурман решился подойти к учительнице и, как бы между делом, спросил, скоро ли выйдет та девочка. Любовь Захаровна даже не сразу поняла, о ком он говорит, и потом как-то слишком холодно, как ему показалось, объяснила, что эта семья куда-то переехала, и девочку перевели в другую школу. «А в какую?» – разом ослабев, все же рискнул перейти границы Фурман. «А зачем тебе?» – подняла голову от тетрадей Любовь Захаровна. «Так просто…» – «Мне это неизвестно», – и разговор закончился.
За эти полтора года многие из их класса вот так же тихо и бесследно исчезли. К двоим из них, «приличным мальчикам», как говорила фурмановская бабушка, он даже успел сходить на день рождения. Пораженный внезапным исчезновением своей девочки, Фурман в тот день стал вспоминать и всех остальных, кто исчез. Он даже стал расспрашивать приятелей, помнят ли они, что у них в классе учился такой-то, например. Припоминалось смутно. Но, похоже, никто кроме него не только не заметил исчезновения легко краснеющей девочки, но и вообще не помнил, что она была здесь.
2
В марте по классу прокатилась волна слухов, что Любовь Захаровна работает с ними последний год: новая директриса хочет, чтобы она ушла на пенсию. Среди родителей шли какие-то полутаинственные переговоры, все были огорчены, даже ходили куда-то, но вроде бы безрезультатно. Детское недовольство коснулось ни в чем не повинного, конечно, Пашки Королькова, хотя он и поклялся, что тоже не представляет своей дальнейшей жизни без Любови Захаровны.
На одной из переменок встревоженная толкучка делегировала троих отличников узнать о том, что происходит, и о будущем у самой Любови Захаровны. Не удивившись их приходу, она отвечала со спокойной уклончивостью: мол, что ж, она действительно уже не молода, они могли бы это заметить, и по закону она давно имеет право уйти на пенсию. Но она взяла их класс, который в любом случае будет для нее последним, считая, что у нее вполне хватит сил довести их до конца начальной школы. И она продолжает так считать. Возможно, кому-то кажется, что она уже выдохлась и ей пора уходить, но пока все это только пустые разговоры, окончательно ничего еще не решено, и она по-прежнему остается их учительницей. Выйдя в коридор, отличники не то чтобы развеяли общую тревогу, но просто всем стало понятно, что происходящее меньше всего зависит от них и в случае чего никто их мнения спрашивать не будет.
В самом конце мая, в последний день учебы, у двух вторых классов вместо уроков проводилось спортивное соревнование в соседнем детском парке. Для Фурмана этот день получился особенно суматошным, потому что с утра его опять – небывалый случай! – назначили нести колокольчик на церемонии последнего звонка для выпускных классов. На этот раз – в паре с малюсенькой первоклассницей, которая вся сияла от счастья. Повторение торжественной процедуры опьянило Фурмана, и он, глупо и покровительственно посмеиваясь, несколько раз сворачивал с колонной выпускников не туда куда надо, что вызывало всеобщий нервный хохот и путаницу. Только новая директриса в своих золотых очочках и с всегдашними тетрадочками, прижатыми к груди, улыбалась с плохо скрываемым раздражением. Было очень заметно, что все относятся к ней совсем иначе, чем к приглашенному на этот праздник прежнему директору, Генриху Абрамовичу, вокруг которого все время сбивалась радостная кучка учителей и учеников.
Нынешние выпускники были помельче предыдущих и наверх на руках отнесли только маленькую первоклашку, а Фурману пришлось идти своими ногами. В кабинете десятого класса сидели только три девушки, у одной из них был очень мрачный вид, и две другие в основном занимались ею. Вместо шоколадок Фурману предложили какое-то одинокое яблоко. Вскоре в кабинет зашел очень веселый парень, удивившийся, что они тут сидят с такими смурными рожами, когда у всех вокруг праздник. «А чему ты радуешься-то?..» – презрительно спросила его мрачная девушка. «Как чему? – Все! Свобода!.. Вот, хотите выпить за это шампанского?» – парень с таинственной улыбкой вдруг достал из внутреннего кармана уже наполовину пустую большую бутылку и дружески протянул им. Посмотрев друг на друга странными взглядами, девушки отказались, а мрачная, сидевшая рядом с Фурманом, молча уперла глаза в пол. «А, ну как хотите… Тогда я один!» – парень, поковырявшись, вытащил пробку и с запрокинутой головой сделал несколько больших глотков. «Как ты можешь, скотина, – в школе…» – вдруг процедила мрачная девушка. Подруги принялись ее успокаивать, парень тоже попытался сказать что-то, но она вдруг заорала: «Убирайся отсюда, подонок!» – и разрыдалась. Парень сразу ушел с исказившимся лицом, да и Фурману пора было бежать на соревнования. Никто его не удерживал.
Внизу в раздевалке Фурмана ждал дедушка с физкультурной формой. Проблема была в том, что сразу после соревнований Любовь Захаровна собиралась повести их еще куда-то и попросила одеться покрасивее. Поэтому у дедушки в сумке было еще два свертка: в одном лежал костюмчик темно-изумрудного цвета с плоскими золотыми пуговицами, а в другом – «приличные» сандалии. Все это Фурману пришлось бы тащить с собой в парк, и от сандалий он с торопливым возмущением отказался, решив, что сойдут и кеды. «Ну, как знаешь!..» – дедушке тоже надоело его уговаривать, и Фурман, переодевшись за дверью в спортивную майку и трусы, схватил сверток с костюмом и побежал в парк.
Сначала на огороженной металлической сеткой площадке надо было бросать теннисные мячи на дальность. Свой довольно средний результат Фурман воспринял как должное: руки у него были слабоваты. Потом на другой площадке он вполне прилично прыгнул в длину и направился к главной аллее, где как раз уже начались забеги на 60 метров на время. На уроках физкультуры, которые до недавнего открытия нового спортивного зала проводились в школьном коридоре на первом этаже, они обычно бегали на 30 метров, поэтому теперь сильные бегуны из обоих классов задумчиво примеривались к незнакомой дистанции и совершали пробежки на тихой скорости, пытаясь уловить ее особенный ритм.
Когда Фурман подошел к месту старта, оказалось, что все те, с кем ему хотелось бы бежать вместе, уже распределены по тройкам, и ему осталось только согласиться на предложенного напарника – крупного лохматого мальчишку из «бэшек». Они пожали друг другу руки и тоже, примериваясь, неторопливо сбегали туда и обратно по краю дорожки. Глинистая земля аллеи была сверху присыпана слежавшимся мелким гравием, кое-где еще стояли небольшие лужицы после вчерашнего дождя.
